Чекистский невод - Валерий Георгиевич Шарапов

закончила трапезу, делала вид, что внимательно слушает, а сама гадала, как избавиться от этого прилипчивого существа. Он склонял ее к вечерней прогулке – с далеко идущими последствиями. Доносилось плотоядное урчание: «отменные пейзажи», «графские развалины… хе-хе, разумеется, генуэзские». Послать товарища по адресу не позволяло воспитание. Их взгляды пересеклись.

«Помогите, – мысленно умоляла соседка. – Спасите наши души, наш зов все глуше, глуше…»

Михаил кивнул, неторопливо допил компот, затем поставил посуду на поднос, отнес, куда положено, вытер губы платком. Зов о помощи действительно звучал все глуше.

Кольцов возник у грузного постояльца за спиной.

– Дорогая, наконец-то я тебя нашел! – воскликнул он. – Всю гостиницу обыскал, дважды стучал в твой номер! Ты же не прячешься от меня?

– Господи, дорогой! – ахнула соседка, и усталое лицо осветила очаровательная улыбка. Приставучему товарищу она такое не показывала. – Я так рада, что ты наконец-то пришел! А я ужасно проголодалась, день был такой суматошный… Альберт, огромное вам спасибо за компанию, очень жаль, но я должна идти…

Мужчина повернулся, угрюмо уставился на «соперника». Соседка поднялась, подхватив сумочку, и, дабы пресечь дальнейшие поползновения Альберта, легонько приобняла соседа, поцеловала в щеку. Приятный запах парфюма за день не выдохся.

– Пойдем, дорогая, – вкрадчиво сказал Кольцов. – Нас ожидает чудесный вечер.

– Полина, мы же с вами еще увидимся? – надул губы толстяк.

– Сомневаюсь, товарищ, – строго сказал Михаил. – В противном случае мне придется вызвать вас на дуэль, и что-то подсказывает, что вы ее проиграете… Пойдем, мое солнышко.

– Простите, Альберт, – с манерным сожалением вымолвила соседка. – Мне действительно так жаль…

Держась за руки, они вышли из обеденного зала. Взгляд ревнивого соперника, казалось, царапал спину. За двустворчатыми дверьми соседка шумно выдохнула, отпустила его руку и согнулась от смеха. Когда они ступили на лестницу, она все еще вздрагивала.

– Вот за что мне такое несчастье, объясните? Почему именно я, ведь на свете столько достойных женщин… Нет, поймите меня правильно, возможно, Альберт хороший человек, состоит из одних добродетелей, но я-то тут при чем? Два дня живу в гостинице, прихожу с работы уставшая, еле ноги волоку, а он уже тут как тут. Сегодня признался, что я напоминаю его покойную жену, и не отстанет, пока я не позволю себя выгулять… Это же просто неприлично так себя вести, а как же право выбора?

– Теперь отстанет, – сдержанно сказал Михаил. – А если продолжит, обращайтесь – помогу, чем могу.

– О, вы мой спаситель. – Соседка прыснула. – Меня Полиной зовут.

– Я в курсе, – кивнул Кольцов. – Альберт уже проболтался. Я – Михаил.

– Очень приятно…

Он проводил соседку до двери. На этот раз она самостоятельно справилась с замком.

– Больше всего на свете мечтаю добраться до подушки, – призналась Полина. – Эта работа на жаре выматывает. Просто никакая, простите. – Она внезапно засмеялась. – Теперь на публике нам придется делать вид, что… ну, вы понимаете, иначе Альберт заподозрит неладное и потребует объяснений.

– Мы справимся, – пообещал Кольцов.

– Хорошо, что на свете есть люди, на которых можно положиться… – Соседка усердно боролась со смехом и в эту минуту выглядела чертовски привлекательной. – Прошу меня простить, что позволила себе вас обнять и по-сестрински поцеловать. Обещаю, что такое не повторится.

– О, никаких проблем, – живо откликнулся Кольцов. – Уверяю вас, я уже забыл. Спокойной ночи, Полина.

На самом деле он не забыл. Но тоже чудовищно устал и мечтал поскорее добраться до кровати. Он повернул ключ в замке и с чувством какого-то необъяснимого сожаления толкнул дверь…

Наутро в субботу только зря потеряли время! О том, что на календаре выходной день, старались не думать. Из милиции пришел сигнал, что в доме, где нашли убиенного Озинского, проживает некто Бляхин, которому есть что рассказать. Выдвинулись втроем на «Жигулях». На этот раз Кольцов сидел за рулем, познавал город. Он уже ориентировался в Балаклаве, неясность возникала только с отдаленными районами.

«Забирай машину, если хочешь, – разрешил Косых. – Мы не такие уж любители рулить. Но только для служебных нужд, и за бензин рассчитывайся сам. Будешь нас с Матвеем возить. Науменко против не будет».

Собственные колеса под ногами были очень кстати. Машина слушалась, имела все достоинства и недостатки, присущие семейству ВАЗ, только передачи переключались туговато – намекая, что пора менять масло в коробке.

Гражданин Бляхин оказался обычным дворовым пьяницей. Кличка – соответственно Бляха. Что имела в виду милиция, оставалось лишь догадываться. Товарищ носил тельняшку и подживающий синяк под глазом. Работой и семейными хлопотами он явно не был перегружен. Возможно, в прошлом был нормальным человеком, но что-то в жизни пошло не так. На левой руке остался лишь один палец – указательный, видимо, это и послужило причиной падения. Товарищ и пара его единомышленников сидели во дворе под вязом и делили на троих чекушку. На что-то другое, видно, не хватало финансовых средств. Зрелище было душераздирающее.

– Бляхин – вы? – спросил Косых, доставая удостоверение.

– Я, – — сглотнул товарищ и сразу принял благообразный вид, насколько мог себе позволить.

– Черт, – хлопнул по лбу морщинистый соратник. – Меня же Машка за хлебом послала. Пошли, Тимоха.

Собутыльники спешно удалились. Их не стали останавливать – группа поддержки не требовалась.

– Менты приходили, – обреченно вымолвил Бляхин. – Ну, в смысле сотрудники милиции. Накапали, значит. Лучше бы другого накапали… А что я знаю? Жаль Михалыча, слов нет. За его бессмертную душу, кстати, и выпиваем – ну, так, символически…

Пришлось выслушивать. Человеку в жизни не везло во всем, начиная с фамилии. Но история грехопадения гражданина Бляхина интересовала в последнюю очередь. И всякий раз, когда он сворачивал не туда, приходилось возвращать разговор в нужное русло. С погибшим Озинским в последние дни Бляхин не пересекался, то есть живым его уже не застал. Толику любопытства вызвал лишь один эпизод. Примерно две недели назад выпивали во дворе, и Озинский примкнул к честной компании. Случай вопиющий – он в принципе не пил. А тут пришел со своей бутылкой и закусью, напился, как скотина. Печальный был, не от мира сего. Тимоха и Гришаня сломались, поползли по домам, вечер завершили вдвоем, как самые стойкие. Озинского развезло, он вспоминал жену, потом некие загадочные грехи, за которые его не просто посадить – колесовать надо. Мол, вовек не отмыться, будет гореть в аду, и хорошо, что сын далеко, – может, хоть он вырастет нормальным человеком. Грехи, по его словам, были чудовищные, никакой священник не спишет. Он так плакался и убивался, что Бляхину в итоге стало любопытно: что за грехи такие? Убил кого по молодости лет? Но никакой конкретики, просто предлагалось поверить на слово. Засекреченные, стало быть,