Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

— …не будет! — закончила она единственным литературным глаголом в финале непристойной тирады. — Тебе ясно? И хватит ходить за мной. Хватит звонить. Его не будет, и тебя не будет в моей жизни.

— Ты не сможешь.

— Уже смогла.

Пауза.

— Я тебе не верю. Алекс, посмотри на меня. Я уже люблю его.

— Ты даже не представляешь, до какой степени мне наплевать.

— Мы с Аней годами пытались. А с тобой получилось с одного раза. Считаешь, это случайность?

— Считаю, это изнасилование.

— Бред. Думаешь, это поможет тебе чувствовать себя менее виноватой?

— Я была пьяна! Пьяна, понятно тебе?! Я не соображала, кто ты!

— И часто ты спишь с мужиками в таком состоянии?

— Не твое собачье дело. — Я услышала взвизг металлического стула. — И запомни: одно слово Ане, и я иду в полицию.

— Поздновато опомнилась, нет? — и еще громче, явно вслед уже удаляющейся Алекс: — Да кто тебе поверит?

«Я, — подумала я, положив стакан в карман. — Я ей поверю».

Стыдно подслушивать. Но, господи прости, наконец-то решилась еще одна головоломка семейки Двинских.

Конечно, она боится, тихо вела я с собой беседу, выскользнув из туалета несколькими минутами позже и не обнаружив, к огромному облегчению, на месте Алексея. Анна годами колет себе гормоны, толстеет, страдает и все никак не может забеременеть. А у Алекс это получилось на раз, против воли. Младшая сестра уверена, что своим признанием она разобьет старшей сердце. Сердце и еще — картинку ее идеальной семьи. Она убеждена в своей виновности, и давно. Подумаешь, одной гирей на шее больше.

…Я сажусь обратно за свой столик, где уже стоит, ждет меня бокал «Балтики», и представляю, как, услышав нетвердые шаги на скрипучей лестнице нашей дачки, он открывает в темноте глаза. Как, стараясь не потревожить сладко спящую теплую Анну, вылезает из супружеской постели, крадется в комнату Алекс. Видит ее, рухнувшую прямо в одежде в кровать. Думал ли он изнасиловать сразу? Или, стягивая с Алекс ботинки и джинсы, уговаривал себя поначалу, что просто пытается о ней позаботиться? Несложно уговорить себя на что-то, чего так долго хотел, верно, Алеша?

Меня тошнило от картинок перед глазами. Тело Алекс в шрамах. Видел ли он эти шрамы в темноте? И если да, почему они его не остановили? Но ярилась я в этой паре, как ни странно, вовсе не на насильника. Этот полупрозрачный персонаж не мог возбудить меня даже на злость. Нет, меня бесила жертва. Почему она позволила сделать это с собой? И не зятю, а другому человеку — много раньше. Сколько лет ящер играл с ней в свою милую игру: любимая/нелюбимая дочь? Сколько раз ребенок, еще не сумевший выработать механизмов защиты и потому совершенно безоружный перед главным в его жизни взрослым, может подвергаться сильнейшей манипуляции — любовью? Кто в этой компании был официально любимым? Ведь первый принцип тут — разделяй и властвуй, этому даю, а этому — не даю, как ни проси.

Я крутила пустой стакан от пива в руках. Заказать ли еще алкоголя, чтобы окончательно обнаглеть и прийти в офис к Алекс? И сказать напрямую: тебе давно пора к психотерапевту, сестра. Проработать старые травмы.

И видела перед глазами Алекс, ледяную Алекс, закованную в иронию, как в броню.

«Милая Ника, повсюду сующая свой нос. Как думаешь, просто ли шаг за шагом вновь вспоминать все то, что так хотелось забыть? Разве не в этом суть терапии: вновь и вновь проходить по пустынным ледяным полям своего детства?»

Конечно, именно Алекс чаще всего оказывалась козлом отпущения. Неправильной девочкой, которую вечно сравнивали с правильной — аккуратной, прилежной, доброжелательной Анной.

«Ты разве не помнишь, как он умело переключал тумблер — от обезоруживающей нежности — к вселенскому холоду, — могла бы сказать мне Алекс. — Эдакие американские горки».

О да, еще как помню.

«А ведь ты всего лишь литсекретарь. Наемный работник. В любой момент можешь повернуться, кинув ему в лицо те гроши, которые он тебе платит, и уйти, — могла бы сказать мне Алекс (и как бы ошиблась!). — У меня такой возможности не было. Я с рождения оказалась в ловушке. Как может маленький человек сопротивляться нелюбви? Делать вид, что ему наплевать? Считать, что он этого заслуживает? Ерничать, хамить, ненавидеть свою сестру, идеального ребенка?»

«Ей тоже было непросто, — ответила бы я. — Когда ты у отца в фаворитах, страшно потерять свой статус. Ты так стараешься быть приятной во всех отношениях, что забываешь, чего хочешь сама. Как результат — тебя еще проще дергать за ниточки. Заставить пойти на журналистику. Бросить неподходящего бойфренда. Господи, даже сделать аборт. А потом принудить писать, писать всю жизнь постные статьи, чтобы, не дай бог, никого не задеть из литсообщества — дабы те, в свою очередь, никогда не обидели бы твоего отца».

Да, в детстве он всегда водил на свои творческие вечера именно Аню — вспомнила я черно-белые фото из газет, которые сама же и подшивала в архив. Она была постарше, помиловиднее. Это потом, догадалась я, Аня разочаровала папу: пополнела, не взлетела на журналистский Олимп, не попыталась выйти на интернациональную арену: а как бы хорошо смотрелись статьи о диссидентском поэте где-нибудь в «Нью-Йоркере»? А тем временем перекованная в энергию злость Алекс, талант Алекс, ее желание доказать — вопреки! — сделали свое дело. Она стала звездой, с которой папе захотелось фотографироваться в модной прессе. Глянец не пахнет!

И обе его дочки все ждали, думала я. Девочки росли, все больше понимали про отца, но до конца на что-то надеялись. И вот теперь он умер. И получается, даже эфемерная надежда, что он наконец полюбит их той самой, безусловной любовью, умерла вместе с ним.

Глава 34

Литсекретарь. Лето

— Бессонница, боль в желудке, сердцебиения, одышка. Ничего не напоминает?!

— Я тебя умоляю!

— Вспомни! Она жаловалась на то же самое!

— В случае твоей новой подружки это матерый инфантилизм и жажда внимания! Забыла, как он за ней ухаживает, стоит ей оказаться в постели! Грелки, чай с мятой, завтрак в постель! Хотя, исходя из разницы в возрасте, это она должна уже…

Я толкнула дверь.

— Доброе утро.

— Доброе.

Обе сестры повернулись ко мне от кофемашины. Лицо Алекс — напряженное, еще более угловатое, чем всегда. Анна явно раздражена, но ради меня надевает на лицо светскую улыбку.

— Кофе?

— Спасибо,