Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре

паршивых листков. И что ты думаешь? Напротив. Благожелательность по нынешним временам — редкий талант! Особливо среди творческой братии. Все мечтают о положительных рецензиях, за них, кстати, если заказные, и платят больше, чем за разгромные. Расчет верный: ругать-то всегда попроще.

— А они у Ани заказные?

— А черт ее знает. Может, главред деньги и берет. Но моя-то блаженная так и так пишет, боясь кого невзначай обидеть. Зато огромный плюс: у Нюты нет в этих кругах не то что врага — недоброжелателя. Как упомяну на светских тусовках про дочку, все передают приветы, ручку жмут. Еще бы, кто им еще тиснет вместо: отвратный, пошлый, вторичный — любопытный, оригинальный и легкоузнаваемый?

Итак, Анна с утра пораньше кропала про оригинальный или легкоузнаваемый контент российской культуры, Алекс в это время только падала в постель. А мышка Валя тихонько исчезала из дома — судя по легинсам и спортивному бра — на пробежку. Маршрут включал супермаркет у станции, там пекли свежий хлеб и сдобу для здешней состоятельной публики. К восьми часам Валя неизменно прибегала обратно, программировала кофемашину на американо, раскладывала круассаны и резала багет, выставляла на стол несколько видов варенья и сыр, и только после этого отправлялась под душ.

Вообще третья жена Двинского казалась в доме почти привидением — полупрозрачным акварельным наброском. Все свои вещи (в том числе верхнюю одежду и обувь, которую та же Алекс без стеснения роняла где попало) неизменно раскладывала, развешивала исключительно в своей комнате-келье. За столом так же неизменно молчала. Вне приемов пищи исчезала — ездила в спортивный клуб в Зеленогорск или сидела в своей комнате. Остается загадкой, как в то утро ее сумка оказалась на веранде? Руки были заняты пакетами из магазина? Скинув ее с плеча, бросилась распаковывать продукты, да так и забыла сумку у двери? В свою очередь я, получасом позже, неуклюже, как, собственно, и всегда, стягивала у той же двери резиновые сапоги. Шел град, я выбежала прикрыть клубничные кусты (да, вот такая я сделалась фанатичная садоводка-любительница). Сапоги — бывшие Нютины — были мне маловаты, и снимать их каждый раз оборачивалось сущей мукой. Я кряхтела, тужилась, и наконец первый соскочил, а я, чуть не упав сама, опрокинула сумку. На пол выкатился бесцветный блеск для губ, звякнули ключи от машины и — с легким шелестом — выскользнул серебристый блистер с таблетками. Допрыгнув до него, я закинула было лекарство обратно… но так и замерла на одной ноге. Ого! Вот так неожиданная встреча.

Беседу я завела очень аккуратно, дождавшись, когда никого не оказалось дома. Мы с Двинским, крайне довольные друг другом, умудрились рассортировать по годам все его черновики. Кроме того, я догадалась скачать на мобильный программку, позволяющую сканировать и приводить в удобочитаемый вид даже самые выцветшие или неясные строки, написанные на обрывках бумаги и полях пожелтевших газет пятьдесят, а то и шестьдесят лет тому назад.

— Надо же! Я уже сам не помнил, как это читать! Каждый раз экспериментировал! А тут — на тебе, прямо привет из шестьдесят восьмого года!

Он был счастлив как ребенок. Я — горда собой: уже месяц как я занималась малознакомой мне текстологией. Иногда действительно помогало сканирование. Увеличить четкость, добавить яркости — компьютерные штучки, так умилявшие Двинского. Но самой мне намного больше нравилось отслеживать логику его бесконечных почеркушек: понять, в каком порядке что вымарывалось и — почему?

Положим, из-за измененной первой строки менялась рифма в третьей, в поэтических терзаниях искалась новая, дальше — слетал тот или иной эпитет, и юный Двинский в далеком шестьдесят восьмом в ярости выбрасывал все к чертям собачьим. В рассеянности рисовал на полях женскую грудь, потом — волнообразно подчеркивал то немногое, что ему хотелось сохранить, и начинал сызнова… Расшифровка написанного была схожа с детской игрой, разгадыванием литературного ребуса. Но вовсе не ребус был мне интересен, и, увы! — не сами стихи. А Двинский. Его настроение, иногда — уровень опьянения (он признавался, что не раз писал под мухой). Шаг за шагом я отлавливала движение его мысли и чувства, факт невинного воровства у поэтов прошлого яркой метафоры и наконец с любопытством вглядывалась в пышный бюст на полях: имеет ли он конкретный прототип, или просто — юношеские эротические фантазии?

Одним словом, я потихоньку стала отличным литсекретарем. И причина моих внезапных успехов объяснялась просто: стихи Двинского — словно его параллельная биография. А мои расшифровки — попыткой застать время, когда меня не было рядом. Связаться с ним, так сказать, через позывные творчества — ну если уж в общем быте судьба нам отказала.

Разве он сам не говорил, что жизнь вторична по отношению к поэзии? А раз так — мои расследования сближали меня с ним больше, чем его совместное существование с Алекс и Анной. Я брала над ними верх, пусть они об этом даже не догадывались. Вот почему я была готова целый вечер сидеть над старыми черновиками, чтобы утром — как охотничий пес поноску — предъявить ему за завтраком очередной, давно забытый вариант стиха: часто много удачнее официального, уже канонизированного множеством изданий. Двинский тогда вставал во весь свой немалый рост, брал меня за плечи и звонко расцеловывал в обе щеки под ироничными (Алекс) и благожелательными (Анна) взглядами. (Валя бо2льшую часть времени сидела, опустив глаза в тарелку.)

— Ну, не умница ли, а? — похохатывал он, а я сидела розовая, аки именинница. — Конечно, там было «осколочные звуки», а не «осколочные муки»! Какой дурак редактор, а я, видать, совсем на радости от пяти целковых гонорара в «Неве» ума лишился!

Одним словом, дело было сделано. Большое дело.

— Особенно для будущих поколений! — поддела его я.

— А вы не язвите, юная леди. Вот живешь всю жизнь по заветам Пастернака — мол, не надо заводить архива да над рукописями трястись. Ан нет! Пусть ваши, нынешние, что привыкли стишки оттачивать на экране компьютера, поглядят, как мы корпели над своими бумажками!

— Аки пчелы. — Я налила ему чашку черного чая с чабрецом: его любимое сочетание.

— Не пчелы. Медведицы. Помнишь, что писал секретарь Вергилия о его методе работы? Утром писал стихотворение и до вечера его правил, пока от изначальной версии ничего почти не оставалось. Древние считали, что именно так медведица, родив детенышей, вылизывает их, пока они не станут похожи на медвежат.

— Кстати, — отпила я глоток из своей чашки. — Неплохая педагогическая теория.

— Вот-вот. Рождается у нас черт знает что. Вылизывать их еще и вылизывать, чтобы стали людьми. В юные годы я и женщин своих пытался воспитывать, чтоб