Увидеть огромную кошку - Мертц Барбара

У меня и без того хватало дел, чтобы занять всю оставшуюся часть поездки – обычные домашние неурядицы, личные (чисто женские) разговоры с Нефрет, обсуждения наших планов на зиму – и, когда Эмерсон отсутствовал в салоне, освежающие воспоминания о топографии Долины Царей. В конце концов Эмерсон признал правильность наших предположений; в нынешний сезон он намеревался исследовать маленькие, незначительные гробницы. Эта перспектива казалась бы мне удручающей, если бы не загадка гробницы «Двадцать-А». К вящей досаде, я не смогла найти никаких упоминаний об этой могиле, да ещё она не была отмечена на единственной карте, которую мне удалось найти. Карта была старой, появившейся в монументальном произведении Лепсиуса[79] около 1850 года, поэтому я решила, что Лепсиус, вероятно, попросту не заметил гробницу.

Рамзес относился к маленьким гробницам без надписей не с бо́льшим энтузиазмом, чем я. Будучи Рамзесом, он нашёл благовидный предлог уклониться от задания:

– Если на гробницах нет надписей, мне нечего там делать, отец. У тебя есть Нефрет, чтобы фотографировать, и Давид, чтобы делать планы и наброски, и люди, особенно Абдулла, чтобы помогать в раскопках. И – быстро добавил он, – матушка, которая может приложить руку к чему угодно. Надеюсь, ты не возражаешь против того, чтобы я продолжил проект, который начал в прошлом году? Я разработал новый метод копирования, который мне не терпится испробовать.

Проект, собственно говоря, был начат несколькими годами ранее, но наша расчистка гробницы Тетишери не оставила Рамзесу много времени для работы над ним до предыдущей зимы. Хотя Рамзес был достаточно опытным раскопщиком и геодезистом, но, кроме этого, обладал исключительным талантом к языкам, и именно в этой сфере лежали его основные интересы. На этот последний проект – копирование надписей на стенах фиванских храмов и памятников – его вдохновило замечание отца.

Каждый год, каждый месяц (страстно комментировал Эмерсон) терялось всё больше уникальных текстов. Редкие, но сильные ливни, медленная, коварная атака солнца и песка на протяжении веков заставляли камень крошиться, а нынче новая плотина в Асуане[80] подняла уровень грунтовых вод так, что памятники разъедались снизу. Некоторые тексты были скопированы предыдущими исследователями, но Рамзес разработал метод, включающий комбинацию фотографии и ручного копирования, который, как он надеялся, даст более точные репродукции, чем какие-либо ранее. А знание языка давало ему дополнительное преимущество. Когда иероглифические знаки сильно изношены, только опытный лингвист может сказать, что они означают.

Вообще-то я не совсем справедлива к Рамзесу, когда утверждаю, что единственный мотив, руководивший им – избежать работы, которую он считал утомительной. Дело его было благородным, и – поскольку требовало долгих часов стояния на хлипких лестницах с разглядыванием отметин на выжженных солнцем стенах – явно занятием не для слабонервных.

***

Хождение под парусами успокаивает даже самых непоседливых личностей. Нынешнее путешествие на моей памяти было одним из самых идиллических.

Вода стояла высоко, и северный ветер раздувал белые паруса. Однажды судно пришвартовалось неподалёку от любимой Амарны, где в дни юности мы с Эмерсоном впервые научились ценить друг друга. Умышленно или случайно дети легли спать рано, и мы с Эмерсоном долго стояли у перил, держась за руки, как молодые влюблённые, и наблюдали, как тонкий серебряный серп новой луны низко качается над скалами. Казалось, всё было только вчера; и когда Эмерсон привёл меня в нашу каюту, я снова почувствовала себя невестой.

Эти удовольствия приносили мне радость, и моё беспокойство за Энид уменьшилось. Доктор Уиллоуби из Луксора был специалистом по нервным расстройствам; он сможет ей помочь. Единственным незначительным недостатком в нашем взаимном согласии был упорный отказ Рамзеса от сближения с Сехмет. Не от злобы; одной из немногих добродетелей Рамзеса была любовь к животным, и он не стал бы плохо обращаться с любым живым существом. Но когда кошка пыталась залезть ему на колени, он просто убирал её прочь – решительно, аккуратно и в полном молчании. Мне казалось, что Сехмет очень переживает по этому поводу, но когда я задала вопрос Рамзесу, он одарил меня одной из своих странных полуулыбок и спросил, как мне удалось это определить.

Но в целом мы с Рамзесом неплохо ладили. Я с извинительным самодовольством размышляла о том, как аккуратно я вела разговор об Энид, и как понимающе сын отреагировал на мою учтивость. Увы, это свидетельствовало лишь о том, что даже меня можно обмануть, и что Рамзес действительно повзрослел. Он стал ещё двуличнее, и научился это скрывать гораздо лучше, чем в юности.

***

Хотя я до мозга костей британка и горжусь этим, Египет в моём сердце опережает даже зелёные луга Кента. Трудно сказать, какое из многочисленных античных мест Египта мне дороже всего: я питаю особую слабость к пирамидам, но с Амарной связаны как сентиментальные, так и профессиональные ассоциации, а Фивы были нашим домом в течение нескольких последних лет. Пока «Амелия» маневрировала к берегу, моё сердце нетерпеливо билось, предчувствуя и предвкушая возвращение домой. Это чувство всегда было одним и тем же – и всегда различным: свет на западных скалах отливал более мягким золотом, тени – более нежным сиреневым оттенком. Приближался вечер; последние несколько миль мы скользили по воде, окрашенной отражённым закатом в малиново-золотые пятна. На другом берегу реки в сумерках сияли монументальные руины храмов Карнака и Луксора, а между ними мерцали огни современного города.

Когда спустили сходни, я удержала остальных, чтобы Давид мог сойти первым. Среди ожидавших нас друзей выделялась высокая величественная фигура Абдуллы, нашего реиса, и я знала, что он жаждал обнять своего внука.

– Что, к дьяволу, ты устроила, Пибоди? – рычал Эмерсон, пытаясь вырваться из моей хватки.

– Абдулла жаждет обнять Давида, – объяснила я. – Позволь им немного побыть одним, чтобы насладиться блаженством воссоединения.

Эмерсон фыркнул.

Впрочем, его и Рамзеса ждали с распростёртыми объятиями другие: Дауд, племянник Абдуллы и его заместитель; Селим, младший сын Абдуллы; Юссуф, Ибрагим, Али и все остальные – наши верные друзья и работники, сопровождавшие нас в течение многих лет. Едва я ступила на берег, как Абдулла сразу же подошёл и протянул мне руку. Тёмное, полное достоинства лицо было суровым и неулыбчивым, но глаза сияли любовью.

Эмерсон прервал объятия и приветственные возгласы и приветствовал Абдуллу в характерной манере – сердечным рукопожатием и громким возмущением:

– Проклятье, Абдулла, где лошади?

– Лошади? – Глаза Абдуллы забегали.

– Крупные четвероногие животные. На них катаются люди, – объяснил Эмерсон с ядовитым сарказмом. – Лошади, которых мы нанимаем каждый сезон. Как мы должны добираться до дома?

– Ах, эти лошади…

– Дом готов, я надеюсь? – потребовал ответа Эмерсон. – Я телеграфировал тебе, когда нас ждать.

– Готов? Ах, ну да, Эмерсон.

Я сжалилась над Абдуллой – да и над собой. Эмерсону следовало распознать знакомые манёвры уклонения, указывавшие на то, что тот, кого расспрашивают, не выполнил работу, которую его просили сделать.

Беда заключалась не в том, что Абдулла был ленивым или неумелым. Сложность состояла в том, что он был мужчиной. И поэтому совершенно не мог понять, почему я так суечусь из-за пыли, паутины, пауков и простыней, которые не проветривали с прошлой весны. Однако он ожидал суеты и по-мужски надеялся отложить её на как можно более поздний срок.

– Слишком поздно переносить все наши вещи, Эмерсон, – сказала я и услышала вздох облегчения Абдуллы, настолько слабый, что пропустила бы его, если бы не ожидала. – Мы останемся на ночь на борту.