Лёгкое Топливо - Anita Oni

Когда она срывается, когда хочет ещё — он не даёт. Напротив, он отступает. Молча. Вне её поля зрения — так, чтобы она не видела, каков будет следующий шаг. В грозовом облаке тишины ощутимы две вещи: её желание и его контроль.

И вот тут начинается второй акт.

Подчинение.

* * *

— Встань, — говорит он. — Сядь на кровать. Повернись. Смотри мне в глаза. — Встаёт напротив, кладёт её руку себе на бедро, свою ладонь — ей на затылок и продолжает: — Делай, что следует. И не отводи взгляд.

Она подчиняется. Не потому, что он сильнее неё. Не потому, что имеет высшее право ею распоряжаться. А потому что он тоже прекрасно это осознаёт и всё равно позволяет себе действовать по своему усмотрению.

Она знает: в других обстоятельствах он мог бы сломать, мог бы унизить, мог бы заставить бояться. Но даже тогда он бы выбрал другое. Подчинение через страсть и зависимость — тонкую, как шёлковая удавка на горле.

И в тот самый момент, когда Поппи решает: всё, он дошёл до края, он отстраняет её. Ждёт, пока она восстановит дыхание. Смотрит сквозь неё — долго, мучительно. Без слов, без движения.

А затем сам завершает начатое — всего лишь парой резких движений, каждое из которых даже отдалённо не напоминает жалкие потуги ручного труда.

— Я хотел бы сказать, что это было ради тебя, — произносит он наконец, не меняясь в лице, отстранив её руки, потянувшиеся стереть жаркие белые капли с губ и с груди, — но это было ради меня.

* * *

Только это ещё не конец — всего лишь начало третьего акта.

Он кладёт её на кровать — бережно, словно раненую. Сам вытирает лицо батистовым платком: касается не просто кожи, а того, что под ней. Тканью, пальцами, губами, телом. Делает это так, будто её резали, пытали, мучали, и теперь он — тот, кто залечит.

Он не спешит, но и не затягивает действие. Вписывается в её ритм, но делает его своим. И когда их дыхание совпадает, и всё внутри пульсирует в ответ, он наклоняется к её уху и произносит:

— Ты хотела просто потрахаться? Нет, Поппи. Я не просто трахнул тебя — я переписал твою версию себя. И ты это знаешь.

Тогда она наконец расслабляется, обмякает всем телом и произносит далёким, не своим голосом:

— Торн, ты дикий псих.

* * *

Понедельник, 24 октября 2016 года

Утром Поппи всё же спросила, что за дурацкие стихи ей пришлось читать ночью, и пожурила себя, что из тысячи вопросов, вертевшихся на языке, первым оказался именно этот.

Блэк изогнул бровь.

— Дурацкие? Прости, конечно, это не Петрарка и уж подавно не Данте Алигьери — но я не потерплю, чтобы мои экспромты называли дурацкими.

— Перевода, я так понимаю, не будет? — уточнила она, заваривая утренний кофе — осунувшаяся, бледная, в его рубашке, облегавшей её будто бы за ночь отощавшее тело как саван. Такая же спесивая, как и всегда, такая же деревянная кукла — но сквозь белый хлопок отчётливо проступали чернильные вензели на лопатке.

Он прокрался на кухню, как кот — босиком, на мягких лапах, пригладив рукой шевелюру. Сел на край табурета, заговорил отстранённо:

-

Ночи длинны для тех, кто мучим бессонницей,

И восхитительны для тех, кто их разделяет —

На простынях, пропитанных потом, парфюмом,

Увлечённые запретными наслаждениями.

-

Так что тебе должно возвысить голос —

Мир внимает лишь тем, кто кричит,

Услаждая зверя сладкими стонами,

Выражая жажду низменных страстей.

-

Поппи долго не отвечала, и вообще делала вид, что не слышала. Лишь когда она подала гостю чашку, наклонилась и заглянула ему в лицо.

— Что я и говорю: дурацкие стихи. А почему на итальянском-то? Ещё бы сказал, на латыни!

— И сказал бы, — ответил он как человек, желающий скрыть, что обижен на оскорбление. — Но латынь больше подходит для церковных и судебных чертогов. В более интимных обстоятельствах надлежит пользоваться смягчённой версией.

Поппи устало откинулась на спинку стула, выражая своим видом, что это было самое «смягчённое» за вчерашнюю ночь. Выглядела она так, будто её затянуло под киль сухогруза, выплюнуло в кильватер, высушило на солнце и вышвырнуло на эту кухню, дав милостиво прикрыться рубашкой. Но глаза её поблёскивали клиническим восторгом, а руки дрожали не только от пережитого, но и от предвкушения грядущего.

«Пусть предвкушает, — ухмыльнулся Блэк. — Я ведь только начал шоу».

Он откланялся, едва чашка опустела. Оделся споро, как в армии. Рубашку оставил на память и у двери обронил:

— Будем на связи.

Свой профиль в Тиндере он уже снёс загодя.

Третий пункт выполнен.

* * *

Обычно после такого он чувствовал… если не близость к пьедесталу, то как минимум — покорённую высоту.

Сейчас этого не было. Хотя, казалось бы, всегда приятно указать очередной несгибаемой дамочке её место. Да и молодцу тоже. Пол здесь, по сути, роли не играл, просто добавлял немного клубнички в рецепт humble pie.

Тем не менее всё тело свело какой-то нетипичной судорогой. В лифт он входил не на своих ногах, кнопки жал не своими руками. Не своими глазами вглядывался не в своё отражение в зеркале.

«Эй, — позвал он, — приди в себя. Не так уж плохо прошло. Сегодня её ждут хорошие новости. А меня, уже совсем скоро, — бодрящий душ и Фелиция Харди».

Впрочем, последнее было ещё не подтверждено. Томми до сих пор не выходил на связь. Блэку это не нравилось.

Сцена 55. Страсти по Харди

Воскресенье, 23 октября 2016 года. Поздний вечер

Blasted rain! [1]

Томми выглянул за окно и поплотнее запахнулся в штормовку на молнии и липучках, натянул капюшон аж до подбородка.

Думал, чем чёрт не шутит, вновь юркнуть в свой (блэковский, вообще-то) уютный угольный подвал, который за прошедшие дни ему удалось худо-бедно обжить, и не высовывать нос, пока небо не прояснится.

Ривз терпеть не мог дождь и признавал, что с такими антипатиями было чересчур неосмотрительно родиться англичанином. Но куда больше он опасался последствий провала задания.

Алан с ним шутки шутить не станет.

Нужные автобусы уже почти не ходили, в метро он не сунется: там пропасть камер, и не исключено, что его «срисовали» с них в прошлый визит в «Корнишон». Такси ему было не по карману. А посему — выстрел в серое небо гарпуном зонта, нырок под пёстрый купол с издевательской рожей Микки Мауса (между