Опасная встреча - Эрнст Юнгер

штрихи, их образцом мог служить правивший на Босфоре обабившийся султан[11]. И здесь, несомненно, пробил последний час; никто больше не сдерживал победоносное шествие всеобщей пошлости.

Граф полагал, что опоздал родиться на сто лет. Вместе с парусными судами ушло нечто невосполнимое. Он ненавидел расплодившихся инженеров, ненавидел Суэцкий канал и пароходы, хотя командовал броненосцами и обладал немалыми познаниями в области их тактики. После Тегетхофа[12] мужчин на море было уже не встретить.

Хорошо бы, говорил иногда Каргане, участвовать в развитии техники как в прогулке и останавливаться в том месте, где тебе больше всего нравится. «Я остаюсь там, где по деревянным кораблям стреляют ядрами». Он с удовольствием отправился бы в египетский поход[13]. Особенно капитан любил утвердившийся на непродолжительное время стиль, называемый retour d’Égypte: крылатые сфинксы с темными головами, нубийские бюсты, светильники перед гардинами с начертанными иероглифами. Выйдя в отставку, Каргане раздумывал, не перейти ли в ислам; он и сегодня поигрывал этой мыслью. Нет лучшего средства установить равновесие с собой и с миром. Но долго ли удастся в нем продержаться?[14]

Его взгляд упал на каркас Эйфелевой башни в окне, строительство которой близилось к завершению. Граф почти забыл про Ирен в утреннем халате, уткнувшуюся лицом в подушку. Вдруг она встала и подошла к нему.

– Вы еще здесь? Вы ведь знаете, как отвратительно мне ваше лицо.

Она смотрела на него с ненавистью, сощурив глаза в узенькие щелочки и откинув голову назад. И даже зрачки стали меньше, превратились в точки и накопили такой заряд, что оттуда будто выбивались язычки пламени.

– Мы не решили наших вопросов, мой утонченный господин. Скоро вы больше не сможете здесь показаться, уж поверьте мне. Зато у вас останется время для ваших баранов – вы ведь знаете, какое общество вам подходит. – Графиня залилась провоцирующим смехом. – Я отплачу вам той же монетой, причем с огромным удовольствием, – уже сегодня, будьте уверены.

Улыбка исчезла с лица Каргане. Он заложил руки за спину и хрустнул суставами. Мгновение размышлял, не сорвать ли с нее украшения – верный способ, но для этого она была слишком ему безразлична. Кроме того, неподалеку находилась прислуга, вся бесстыжая общественность дома, где дело шло к концу, а пожалуй, маячил и мировой судья. В такой ситуации показаны более действенные средства. О совместной трапезе нечего и думать; граф повернулся на каблуках.

– Я ужинаю в клубе.

Внизу, в зале, он постоял еще немного у окна; сейчас хорошо бы сигару. Зал располагался на полуэтаже; от переднего двора вы проходили на террасу, летом, подобно южному патио, предлагавшую милое уединение.

Дом не вписывался в квартал; его спроектировали по образцу дворцов, сохранившихся в Маре[15]: два выдвинутых крыла ограждали почетный двор. Зал напоминал кают-компанию трансатлантических судов: красное дерево, прочная, крепкая, как на море, мебель. Ее дополняли картины на стенах – оригиналы и отличные копии.

Марины изображают море либо в его изменчивых состояниях, либо в сочетании с людьми и их деятельностью. Тогда они представляют собой самые что ни на есть драматичные сцены: кораблекрушения, сражения, пожары. Будучи бретонцем, Каргане тем не менее жил и чувствовал как дитя Средиземноморья; море с чудищами в глубинах непостижимее в ясный штиль, чем в шторма. Он не понимал Тернера[16] с его туманами, считая, что тот напрочь лишен чувства цвета.

Много света с резкими рефлексами, четкие очертания, как в портах у Верне[17], застывшие мгновения опасности и ужаса, как во время схватки тунцов. Нельсон при Трафальгаре на борту «Виктори», Тегетхоф при Лиссе[18], прислонившийся к мачте и приветствующий адмирала противника. Больше всего он любил «Гибель корабля “Кент”» Гюдена[19].

Каргане вспомнил, что однажды Ирен сказала ему: «Ты невежда; что нарисовано для тебя важнее, чем как». Пожалуй, так оно и было, литературный его вкус тоже ориентировался не столько на стиль, сколько на факты. «В конце концов и кусок говядины можно нарисовать по-разному. Но я распознаю, кто тут – вол или бык. Инстинкт значит больше, чем вкус. И это говорит женщина, которая даже не…»

Он отвлекся. Привратник провожал посыльного с букетом к входу для прислуги. «Желтые розы – jaune fait cocu. Очередной ветреный актеришка или другой какой бездельник… Отдать лично в руки – скоро Меркурий примчится с ответом». В нем вскипело негодование.[20]

Он решил не ездить в клуб и, прежде чем выйти из дома, отправился в кабинет к Моклеру.

12

«Разве не странно обстоят дела с посмертной славой? Почти лотерея. Неужели несчастный Гильотен, врач, гуманист, заслужил, чтобы его имя навеки оказалось связано с головоотсекающей машиной[21]. Какая несправедливость. А другие, например Симон, Онан[22]. Здесь в символ позорного застыл мимолетный поступок. Или Ксантиппа[23], наконец? Может, для известного всему городу бродяги как раз то, что надо.

Обратный пример – счастливчик маршал Ньель[24], которого я еще хорошо знал, хоть он и наводил скуку. Что может быть преснее генералов Второй империи, исчезнувших из памяти, как тени, – подражание подражанию? Ньель командовал в Севастополе – глупейшая резня – и со рвением, достойным лучшего применения, пропагандировал особо поражающий штуцер. Заездил себя до смерти. Все, включая его книгу о Крымской войне, предано заслуженному забвению. И что? Гениальный садовник выводит чудеснейшую розу и называет ее «маршал Ньель». Прививка удалась: исторический привой увял, зато этот расцвел в садах мифической роскошью. Отныне имя Ньель волшебно сплелось с благоуханием и красками. Такова жизнь: сколь немногие заслуживают свою славу».

Дюкасс любил такие головоломки, заполняя ими пустоты времени, как сейчас, стоя возле цветов. Найти лоток оказалось нелегко, поскольку чуть не все цветочные магазины закрылись: воскресный день клонился к вечеру. Да и здесь, под зонтом возле Мадлен[25], выбор не поражал разнообразием. Обычно «маршал Ньель» продавался везде, однако сегодня закончился. Из желтых сортов, которые имел в виду Дюкасс, остался только один с мелкими бутонами и красными загнутыми шипами, просвечивавшими сквозь почти черные листья. Рядом стояла кроваво-красная роза, чьи наружные лепестки, где искрились капли, едва раскрылись. Для первого приветствия она показалась Дюкассу слишком огненной. Немного помедлив, как шеф-повар, раздумывающий о приправе, он решился на желтый букет и, приложив визитную карточку Герхарда, велел послать его на адрес графини.

Вид роз подействовал на Ирен успокоительно и укрепляюще, будто вздох полной грудью. Она почувствовала уверенность, как героиня, получающая цветы на сцене. Каргане наверняка успел увидеть букет –