Холод в Берлине - Эуджен Овидиу Кирович

Я сунул мальчику в руку купюру, но орден не взял. Паренек юркнул в толпу, убегая от обидчика. Мария принялась торговаться с женщиной за три банки фасоли и маленький пакетик сахара. Когда она закончила, наполовину заполнив рюкзак, мы направились к трамвайной остановке. Никто из нас не проронил ни слова.

Уже в трамвае спустя пару минут поездки я заметил в окне навес уличного кафе, неожиданно симпатичного, и предложил Марии перекусить со мной за компанию.

– Я не позавтракал и теперь проголодался.

– Вы и так слишком добры ко мне.

– Прошу вас, мне надоело есть в одиночестве.

Мы вышли на следующей остановке и вернулись к кафе. Там половину столиков заняли солдаты, в основном британцы и русские, многих сопровождали девушки. Обстановка была спокойной, а меню на удивление богатым, словно дефицит продуктов существовал где-то далеко, в другом мире. Я вспомнил рынок всего в двух милях отсюда и лица торговцев с покупателями.

Когда мы сделали заказ, Мария сказала:

– Может, зря я вам это говорю, но я впервые в кафе после окончания войны. Посмотрите на этих дам, как они одеты! А я похожа на чучело. Прошу вас, спрячьте рюкзак под стол.

– Вы очень мило выглядите. Меня пару раз приглашали в клуб в Целендорфе, но там я чувствовал себя неуютно. Все говорили только о войне, и мне стало стыдно, что я не пошел служить.

– Почему?

– Что «почему»?

– Почему не пошли?

– Учился в колледже.

– Сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– Вы правильно сделали, что не подались в армию. Слишком много молодых людей погибло ни за что. У вас есть братья или сестры?

– Была младшая сестра Анна. Она умерла в пять лет.

– Простите. Я не хотела…

– Ничего страшного. Много времени прошло.

Официант принес нам вино и закуски. Мария явно умирала с голоду, однако старалась есть неспешно. В этой обстановке она выглядела иначе: не такой злой, не такой испуганной, не такой печальной. Когда подали основное блюдо, моя спутница почти не притронулась к своему. Я спросил, нравится ли ей еда, но она уклонилась от ответа и пересказала рецепт того, что выбрал из меню я, – типичный образец прусской кухни, щедро сдобренный уксусом и сахаром. Подошел официант, чтобы узнать, всем ли мы довольны, и Мария попросила завернуть ей почти нетронутое блюдо с собой. Тогда я понял, что она приберегла его для Лизы.

Заморосил дождь, и прохожие пораскрывали зонтики. На террасе появилась пожилая цветочница и стала ходить от одного столика к другому. Голубоглазый советский офицер с юным лицом и увешанной медалями грудью выкупил все гвоздики, а затем раздал по одной каждой женщине в кафе, всякий раз отвешивая галантный поклон. Когда он подошел к нашему столику, Мария побледнела, однако приняла цветок и положила на скатерть.

Мы оба закурили.

– Позвольте поинтересоваться, как умер ваш муж? – спросил я.

– Его звали Рюдигер, – начала она. – Он погиб в Бельгии, при наступлении в Арденнах, в декабре сорок четвертого. Шесть месяцев спустя война закончилась. Мне не сказали, как все произошло, только что смерть была быстрой, хотя так всегда говорят ближайшим родственникам. Я пыталась разыскать его сослуживцев, но они либо погибли, либо находятся в плену в Германии или где-то еще. Мы прожили вместе всего десять месяцев, прежде чем его отправили на фронт, а после почти не виделись: только пять раз, и то всего на неделю или две. Ему было двадцать пять, когда мы поженились, и тридцать, когда он скончался. Иногда я задумываюсь, знала ли мужа вообще. Он прекрасно играл на скрипке.

– Как вы думаете, что будет дальше?

– В каком смысле?

– В смысле – с этой страной, с народом. Здесь так много злобы, так много мучений, столько людей потеряли близких и все имущество. Не представляю, как они смогут вернуться к нормальной жизни.

Мария пожала плечами:

– Пожалуй, вернуть все на круги своя невозможно, но в этом вся суть. Вы либо двигаетесь дальше и приспосабливаетесь, либо застреваете в прошлом и погибаете, как рыба, примерзшая ко льду. Я уже привыкла жить сегодняшним днем, и единственное, о чем думаю, – это как накормить Лизу завтра.

Я оплатил счет и, уходя, заметил, что Мария оставила на столе подаренную русским офицером гвоздику.

– Ваш цветок…

– Ничего.

Когда мы вернулись к ее дому, на крыльце сидела странная женщина средних лет. Голову с седыми сальными волосами покрывала своеобразная военная фуражка, а слишком большое шерстяное пальто, первоначальный цвет которого теперь не поддавался определению, было подпоясано веревкой.

Женщина оторопело взглянула на нас и воскликнула:

– Нам нужно обсудить Ингу! Она больна! Ты должна помочь!

– Мне сейчас некогда, Хельга, – отмахнулась Мария.

Женщина нахмурилась:

– Нам нужно поговорить, немедленно!

Мария пропустила ее слова мимо ушей, открыла дверь и жестом пригласила меня войти. В коридоре я спросил о незваной гостье.

– Она приехала этим летом, даже не знаю откуда, – объяснила Мария, унося рюкзак на кухню. – Называет себя Хельгой. Похоже, ее дочь Инга погибла во время бомбежки, и она сошла с ума. Сейчас живет где-то на этой улице.

– Послушайте, мне нужно проявить несколько фотографий. Вы не знаете, где найти фотолабораторию?

– Вообще-то, знаю. На Шарлоттенштрассе, прямо напротив парка, там есть аптека с проявочной.

– Понял, спасибо.

Я помог ей расставить продукты по полкам и вышел на улицу.

Женщина в фуражке исчезла. Когда я прощался, Мария спросила, увидимся ли мы вновь.

– Не знаю. Вероятно, я уеду примерно через две недели.

– Спасибо вам за все, Джейкоб.

– Берегите себя.

Вернув велосипед соседу, я поднялся к себе и обнаружил подсунутую под дверь записку: Белфорд приглашал меня в девять часов вечера на встречу в клубе под названием «Феминина» в округе Митте. Он располагался недалеко от границы русского и американского секторов. Сунув приглашение в карман, я выкурил сигарету и отправился на поиски Шарлоттенштрассе.

Найти аптеку оказалось делом немудреным, поскольку она находилась на первом этаже единственного уцелевшего здания на этой стороне улицы и имела большую витрину. Пожилой аптекарь в белом халате подтвердил, что может проявить мои фотографии.

Я отдал ему свой «Кодак» с пленкой внутри, и он взвесил его на ладони.

– Отличный аппарат, – оценил он и указал на заднюю часть магазина. – Могу продать вам еще лучше по весьма выгодной цене.

– Спасибо, но мой меня полностью устраивает, – ответил я. – Осторожнее с пленкой. Она важная.

– Разумеется. Вы ведь не из Берлина? У вас акцент.

– Я американец. Журналист.

В его поведении появилась едва заметная сдержанность.

– Никогда бы не догадался. Десяти сигарет будет достаточно. Мне приходится покупать растворы и бумагу на черном рынке.

Я отсчитал