Перстень Иуды - Корецкий Данил Аркадьевич

– Теперь все по закону, Апий! – сказал он, широко улыбаясь. – Пленные взяты в бою!

Легионеры рассмеялись, глядя на «военнопленных». Яир опустился на колени и, закрыв глаза, ждал смерти. Кфир повалился наземь, закрыв голову руками. Похоже, оба не сомневались, что их убьют.

– Теперь пусть солдаты соберут трофеи в пещере и поделят на всех! – закончил командир.

Легионеры одобрительно зашумели. Решение было справедливым и всех устроило.

Римские лагеря строились единообразно во всем мире. Прямоугольник из жилых строений, в середине – двор, обнесенный колоннадой, крепкие двустворчатые ворота… Различались они только материалом: камень, обожженная глина, прессованный торф, бревна и квадратные брусы, лед и спрессованный снег, – в зависимости от местных условий. По мере возможности крепость окружали рвом или защитным валом. В Иудее строили, как правило, из обломков скал, булыжников и обожженной глины, а защитный вал насыпали из каменистой земли. Таким был и недостроенный еще лагерь Авла Луция в селении Хила.

Небольшой отряд Марка добрался до места дислокации, когда солнце почти закатилось. Как водится, свободные от службы легионеры вышли встречать товарищей и радостно обнаружили, что их вернулось даже больше, чем ушло. Молодых рабов принесли на щитах: обессиленные, они не могли идти последние мили. Пленников встретили смехом, а победителей – приветственными криками.

Выстроив своих солдат, довольных необременительным боем и добычей, Марк доложил дежурному центуриону результаты вылазки. Тот дал команду разойтись, и Златокудрый, сдав новых рабов под присмотр караульной смены, отправился в Хилу, которая располагалась всего за полторы тысячи шагов.

Вскоре он подошел к дому, который служил ему жилищем уже больше года. На пороге улыбалась Руфь – невысокая, худая женщина, которая всем своим видом изображала искреннюю радость в связи с его возвращением. Но Марк не верил иудейке. Он знал: не любовь или преданность говорят в ней, но страх за себя и свою малолетнюю дочь. Когда лагеря еще не было, он расположился в этом убогом домишке и, узнав, что хозяин недавно умер, овладел ею в первую же ночь. Руфь была не очень молода и далеко не красива, но в этом Богом проклятом месте рассчитывать на что-то лучшее не приходилось: нередко солдатам приходилось довольствоваться друг другом, а то и животными – козами или ослицами. Впрочем, за скотоложество можно было поплатиться головой.

С тех пор хозяйка глинобитной халупы превратилась для него то ли в домоуправительницу, то ли в рабыню. Она покупала продукты и готовила ему еду, купала его, когда он скидывал тяжелые доспехи вместе с одеждой. Каждый раз, когда Руфь видела своего постояльца обнаженным, она на мгновение замирала, и сердце ее начинало колотиться так сильно, что, казалось, готово было вырваться из груди. Она ненавидела чужеземца и одновременно восторгалась его могучей красотой. Проклинала себя за то, что вынуждена делить ложе с этим иноверцем, жестоким и равнодушным, и в то же время каждый раз с трепетом ждала, когда он молча привлечет к себе и начнет терзать ее тело.

Марк был действительно удивительно сильным, красивым, крупным самцом. Когда он стоял в строю, то прежде всего привлекал внимание высоким ростом. Потом в глаза бросалась атлетическая фигура солдата, затем – светлые, чуть золотистые вьющиеся волосы, которые тот специально не стриг коротко. Именно из-за этих волос он и получил прозвище Златокудрый. А женщины, в которых Марк знал толк, восторгались шелковистостью его кожи и бездонностью голубых глаз. Весь облик этого двадцатипятилетнего мужчины выделял его среди остальных, в основном невысоких, темноволосых, смуглых воинов. Правда, в бою такая заметность была излишне опасной, но воин был удачлив и сумел избежать даже легких ранений.

Он знал, кто подарил ему такие волосы, голубые глаза и светлую кожу – его мать. Ее пленили где-то на северной границе великой империи, и его будущий отец, отслуживший свой срок легионер, купил молодую рабыню на рынке в Риме. Потом, когда она родила ему сына, он подарил ей свободу и сделал своей женой. Родители успели дать своему единственному сыну кое-какое образование, прежде чем почти одновременно ушли из жизни от неизвестной заразной болезни, выкосившей чуть ли не половину населения округи. Возраст юноши как раз позволял поступить в армию великой империи, что он и сделал, не видя для себя лучшего выхода.

Не входя в дом, Марк скинул доспехи и, оставшись в пропотевшей тонкой тунике, присел перевести дух на большой отшлифованный камень. Он равнодушно смотрел, как Руфь греет на костерке воду, как наполняет кувшины, выносит относительно чистое полотенце и другую тунику. Когда приготовления были окончены, он скинул одежду и предстал перед иудейкой во всей своей бесстыдной наготе. Марк чувствовал, как затрепетала Руфь, но не обратил на это внимания – он всегда руководствовался только своими желаниями. Наклонился, подставляя могучий торс под тонкую струйку тепловатой воды, стараясь побыстрее смыть с себя липкий пот, смешанный с песком, и капли крови на руках и лице.

Вытеревшись и переодевшись, он прошел в комнату и сел за стол, на котором дожидалась жареная курица, купленная за его деньги. За весь день ему так и не пришлось чем-либо подкрепиться, и теперь Марк схватил румяную тушку, разорвал пополам и жадно впился зубами в сочное, хорошо прожаренное мясо. Но насладиться едой ему особо не удалось: он встретился взглядом с пятилетней Сарой, которая выглядывала из-за стола и жадно провожала каждый отправляемый в рот кусок. Ее мать стояла, деликатно отвернувшись, но даже по спине можно было определить, что она дьявольски голодна.

– Держи, Руфь! – он швырнул половину курицы на противоположный край стола.

Незнание нелепого, почти непроизносимого для римлянина языка иудеев упрощало общение с женщиной. Он был избавлен от необходимости что-то спрашивать или отвечать на вопросы, просто брал, что ему нужно, и делал то, что хотел.

Потом утомленный аквелифер возлежал на постели, наблюдая в свете масляного светильника, как мать и дочь завершают трапезу. На душе у него было скверно. Бойня в Желтых Скалах мало напоминала славное сражение, она не принесет ни золотого венца орлу легиона, ни фалер или браслетов[12] ему и его подчиненным.

Марк с тоской обвел взглядом убогое жилище, тщедушное тело уже не молодой иудейки, с которой приходилось делить ложе, посмотрел на пустой стол, положил руку на тряпье, покрывавшее деревянную лежанку, и настроение его совсем испортилось.

Вот уже восемь лет он верой и правдой служил империи, неся нелегкую службу легионера. Трижды ему приходилось участвовать в сражениях, а все, чего удалось добиться – пусть почетного, но невысокого звания аквелифера. На жалованье это звание почти не отразилось, а вот условия жизни ухудшились заметно. Особенно после того, как легион был переведен из Рима в Иудею на подавление восстания. И теперь он должен был неизвестно сколько жить в этой Богом проклятой провинции, постоянно участвуя в рейдах по подавлению бесконечных вылазок проклятых зелотов и прочих врагов империи. Изменит ли что-либо его сегодняшняя успешная операция? Вряд ли! Если б начальство хотело его возвысить, то оснований было предостаточно: он смел, находчив, неглуп. Но должности и звания обходили его стороной.

«Неужели, – думал Марк, – мне еще десять лет таскать эту амуницию, прежде чем я получу жалкий клочок земли и смогу обосноваться на одном месте? Да и что за место определят мне? И чем буду заниматься, если все, что могу, это убийства? Чем стану зарабатывать на жизнь?»

От этих мыслей стало еще муторнее, он откинулся на спину и уставился в черный потолок своего временного жилища.

Кто-то робко притронулся к руке. Марк повернул голову и увидел большие черные глаза Руфи.

– Чего тебе? – спросил он, сознавая, что его вопрос не будет понят.

Женщина молча протянула ладонь, на которой лежал добытый днем перстень, очевидно, выпавший из одежды. Марк нехотя поднялся, подошел ближе к масляному светильнику и стал рассматривать свой трофей, приблизив его к дрожащему язычку пламени.