Искатель, 2001 №2 - Станислав Васильевич Родионов

работают офисы, светятся телеэкраны, влюбляются, борются, идут какие-то карнавалы и фестивали… Зачем, почему? Не понять.

Петр самодовольно погладил свои прокопченно-прокуренно-проспиртованные щеки:

— Это тебе не понять.

— А тебе?

— Господь Бог снимает на нашей планете триллер.

— Как?

— Ну, вроде латиноамериканского сериала.

— Зачем снимает?

— Для примера другим планетам-.

Голова болела, может быть, оттого, что котельная переходила с угля на газовое отопление с грохотом и шумом. А может быть, от этой казенной комнатушки: сырые стены, цементный пол, запах чего-то подземного, окно, припорошенное порошковым угольком… Тяжелый затылок тянул меня к чему-то мягкому и горизонтальному.

Потом пошли сны, цветные и бестолковые, как детские мультики. Какая-то чепуха. А вот Наталью во сне не видел. Хотелось ту, белокожую, веселую, в первые месяцы нашей жизни… Но краски в снах часто сгущались в черноту — тогда я просыпался. И тогда особенно тяжелел затылок.

Котельную в июне уже не топили. Я проснулся посреди белой ночи, которую не могло застить даже серое стекло. Но в центре окна с той стороны мне увиделась фигура еще более черная, чем грязь стекла. Я встал и пошлепал босыми ногами по цементу к ней, к фигуре. Она спрыгнула с досок, приваленных к окнам первого этажа, и пропала. Какой-нибудь бомж.

Я поделился с Петром. Он поставил диагноз мгновенно:

— А ты не пей коньяк.

— Какая тут связь?

— Коньяк теперь знаешь, из чего делают? Из обезьяньей мочи.

Я не стал уточнять, где берут столько обезьян, но два дня коньяк в рот не брал. Ни водки, ни пива — пора браться за ум, пора искать интеллектуальную работу…

Проснулся я от взгляда, который давил на затылок. Сел. Но смотрели мне в лицо, оттуда, с улицы, из-за толстого грязного стекла. Черная фигура с черным лицом. Я схватил ломик и бросился на улицу…

Никого и ничего, кроме белой спокойной ночи…

Я попросил Петра переночевать у меня. Выпив маленькую, он прохрапел до утра. Проснувшись же, выпил еще одну маленькую и явление человека за стеклом объяснил:

— Это баба.

— С чего ты взял?

— На доске отпечаток каблука в белилах.

— Зачем… баба?

— Глянуть, как мужик спит.

— Да откуда здесь баба?

— А недалеко тут общежитие девок-штукатурщиц.

Ничего не проходит бесследно. Видимо, зона мою нервную систему расшатала. Велика ли беда, штукатурщица заглядывает в окно? Раньше бы только посмеялся. А теперь сел на ночь в засаду, прикрывшись в досках куском фанеры. Я не был уверен, что заглядывала женщина, поэтому и ломик прихватил. С другой стороны, что от меня нужно? Денег нет, долгов не имею, в карты на зоне не играл, работал в клубе да в библиотеке…

Сразу после полуночи услышал шаги — двор глухой, поэтому цокало отчетливо. То ли от нетерпения, то ли от ветерка, но лист фанеры съехал с меня, как с ледяного. Человек остановился. Не знаю, что видел он, но я лишь очертания фигуры. Она, фигура, резко повернулась и побежала. Сомнений не стало — это женщина, в брючках и на каблучках. Я вскочил, намереваясь догнать, но злополучный лист фанеры очень остроумно лег меж моих ног. И вот пока он стоял, пришли две мысли — плохая и хорошая.

После истории с женой и зоной я на всю жизнь останусь человеком с неустойчивой психикой.

Счастливый человек тот, кто умеет давить в себе отрицательные эмоции.

Пока я сидел, мать умерла. На мне столько лежало вины перед родителями, что заходить к отцу я стеснялся.

Но он принял меня с печальной радостью: старый, больной, одинокий человек. Блестящие белые волосы делали его голову алюминиевой.

— Отец, тебе одному… не тяжело?

— В каком смысле?

— Конечно, физически, — поправился я, потому что морально одному всегда тяжело.

— Володя, немощная старость — это результат худого образа жизни. А я работал, не пил, не курил…

Он угощал меня, но ничего собственноручно приготовленного: все магазинное. Значит, сил на стряпню не хватало. Пенсионер…

— На работу не заглядываешь? — спросил он.

— Не интересно. Места занимают все более энергичные, все менее интеллигентные.

Размолвка с отцом произошла из-за моей женитьбы на Наталье. И теперь я не знал, зарубцевалась ли она? Мне хотелось сказать, что он оказался прав. Что удерживало? Мысль, что и я был прав; правд столько, сколько людей. Это истина одна. А прав я потому, что, сложись все по новой, я опять бы женился на Наталье.

— Володя, здоровье там не подорвал?

— Нет.

— Но что-то плохое… к тебе прилипло?

— Опыт. Теперь так знаю блатной мир, что по внешнему виду определю, какую статью волок мужик.

Отец поморщился. Чем я мог еще похвастать? Научился выжигать по дереву, финку мог сделать, пуговицы пришить, чифир задымить…

— Володя, давай, пока я жив, найдем тебе работу…

— Спасибо, не надо.

— Так и будешь кочегарить?

— Временно.

— А когда-то хотел мир перевернуть, — вздохнул отец.

— Папа, все молодые этого хотят. И знаешь, почему? Потому что не знают мира и у них ничего не болит.

— А ты?

— В колонии я узнал жизнь, и у меня болит душа.

Я присматривался к отцу, пробуя понять, что же в нем изменилось, кроме внешности. Ведь что-то не так. Он не горбился, скоро передвигался, логично мыслил, все понимал… И все-таки… В его глазах не было ни к чему интереса — даже ко мне. Пожалуй, одна лишь вежливость.

— Володя, тебе деньги нужны?

— Нет.

Он хотел спросить не это.

— Володя, переезжай.

— Куда?

— Сюда, в свою квартиру, в родной дом. Что ты мучаешься в истопницкой? А тут…

А тут отменная четырехкомнатная квартира, четырехметровая высота, кирпич, кафель, кухня, как в ресторане, холл… Бра, плафоны, люстры… Паркет, ковры… Моя личная комната, где я вырос и где еще висели картинки, нарисованные мною семилетним. И сюда невозможно заглянуть никакой штукатурщице.

— Папа, тебе нужна помощь?

— Нет, но я хочу, чтобы мой сын жил по-человечески.

— Перееду, папа, но не теперь.

Мне показалось, что в его волосах прибыло алюминия, а в глазах — влажного блеска. Но не мог я вот так, из колонии, ничего не сделав и ничего не исправив, въехать в родительский кров, будто бы ничего не произошло.

— Для будущего детей ничего не надо делать, — сказал он.

— Не оценят?

— Нет, Володя, они переосмыслят.

Перед сном я не пил ничего, кроме чая. Сперва снились какие-то желтые цыплята. Потом стало душно, как под подушкой; затем воздух вообще кончился, словно я глубоко занырнул и нет сил выскочить на поверхность. Пропали желтые цыплята. Я проснулся. Или не проснулся? За окном не желтые цыплята, а громадная,