Павел Саксонов - Можайский — 1: начало

— Позвольте! — Чулицкий опять не выдержал. — То есть как это — отказ от возмещения убытков? На каких основаниях?

Можайский похлопал рукой по раздувшейся от фотографических снимков папке Гесса:

— Всё здесь, Михаил Фролович, всё здесь. Уж будьте уверены, это от нас никуда не денется!

— И все же, прошу вас… — Чулицкий потянулся к папке, и Можайский тут же к нему ее подтолкнул.

Начальник сыскной полиции начал выбирать — буквально наугад — фотоснимки и вчитываться в запечатленные на них тексты. С каждой секундой и с каждым новым снимком его брови все выше заползали на лоб, а нижняя челюсть отвисала все ниже. Эта реакция была настолько яркой и выразительной, что на месте остались только Гесс, прекрасно уже знавший, что именно запечатлел аппарат Саевича, и князь Можайский, тоже, как ни странно, успевший ознакомиться с содержимым папки. Все остальные повставали со своих стульев и сгрудились вокруг Чулицкого, заглядывая ему через плечо. Михаил Фролович начал просто пускать снимки «по кругу», передавая их столпившимся вокруг него полицейским и доктору.

— Однако!

— Вот именно.

— А кто такой — этот Былинкин Игнатий Игнатьевич? Никогда о нем не слышал.

— Забудьте! — Можайский махнул рукой, как будто отмахиваясь от ненужной детали. — Нет никакого почетного гражданина Былинкина. Или, если он даже и существует — проверить это у нас не было времени, — он — подсадная утка, фикция, поставленная в управляющие для того, чтобы скрыть настоящего владельца.

— И кто же он? — Чулицкий оторвался от очередной фотографии и вопросительно посмотрел на Можайского.

Можайский кивнул на Гесса:

— А вот это вам лучше всего пояснит Вадим Арнольдович.

Чулицкий обернулся к помощнику пристава. Гесс наскоро рассказал о своем визите в «Неопалимую Пальмиру». Услышав имя барона Кальберга, начальник сыскной полиции воскликнул:

— Матерь Божья!

Инихов схватился за спинку стула своего начальника и буквально выдохнул:

— Этого нам еще не хватало!

Можайский развел руками:

— Хватало или нет, но считаться с этим обстоятельством придется — факт. Но не все так просто: Кальберг сбежал.

— Как — сбежал? — Чулицкий бросил фотографии на стол. — Куда сбежал?

Гесс на мгновение смутился, но все же ответил:

— Куда — неизвестно. А вот как… Да, Михаил Фролович, признаюсь: обвел он меня вокруг пальца. И ведь чувствовал я, что лгал он напропалую: с первой же минуты, как только открыл дверь. Изворачивался и лгал! И сама обстановка в конторе этой «Пальмиры» ясно говорила, что дело нечисто. А вот поди ж ты: в какой-то момент расслабился я, задвинул свои подозрения подальше. Показалось мне, что его желание сотрудничать, его увлечение фотографическим делом были искренними. Само знакомство его с моим товарищем, Саевичем…

— Не тот ли это Саевич, которого Николай Васильевич к нам приглашал?

— Он самый, Михаил Фролович.

— Ну и дела!

Чулицкий сложил брошенные на стол фотографии в папку и отодвинул ее от себя. Затем снова придвинул, открыл — ему начали возвращать снимки стоявшие вокруг него Инихов, доктор и Любимов — и вложил в нее и эти фотографии.

— Прямо какой-то вечер встреч. Или ночь.

Все оглянулись на часы.

— Или утро, — Чулицкий констатировал этот факт уже как бы между прочим, без былого раздражения.

Вообще, выражение лица начальника сыскной полиции — до этого момента по большей части раздраженное — круто изменилось. Стало оно тихо-задумчивым и даже каким-то слегка опустошенным. Налив почти полный стакан коньяку, Михаил Фролович выпил его залпом, как будто пожелал вдруг, чтобы опьянение оградило его от ненужных и слишком уж навязчивых мыслей, свалило с ног, отправило в блаженное забытье. Впрочем, если такое желание у него и впрямь возникло, в нем он был не одинок: последнюю из трех оставшуюся бутылку прикончили все и разом — тут же, снова рассевшись по местам за столом, но возобновлять совещание почему-то не спеша.

Часы громко отсчитывали секунды и минуты. Их маятник пощелкивал. В окно по-прежнему постукивали льдинки то ли замерзшего дождя, то ли неудавшегося в тучах снега. Где-то за дверью кабинета слышались приглушенные голоса и шаги: похоже, в участок начали потихоньку собираться для утреннего доклада околоточные надзиратели. И хотя час для этого был еще все-таки достаточно ранним, но установленные самим Можайским правила допускали — когда заведомо было известно о его присутствии в участке — не церемониться со временем, а докладывать по удобству для самих околоточных. Сейчас это было некстати, но деваться было некуда.

— Прошу прощения, господа, я на минуту.

25

Можайский вышел из кабинета, отправившись узнать, в чем дело: точно ли это околоточные явились. Так оно и оказалось: если не все, то многие из них уже ожидали в приемном отделении, не допущенные дальше дежурным из Резерва офицером. «Всю ночь совещаются, нельзя мешать!»

Вид появившегося в приемном отделении Можайского всех глубоко поразил: и околоточных, и офицера. Нет, они, разумеется, и раньше видели своего начальника и сильно — до синюшной бледности — уставшим, и подвыпившим: насчет последнего Можайский вообще не отличался ни строгостью к себе, ни к своим подчиненным. Но еще никогда не приходилось им видеть его таким расстроенным, хотя сторонним людям он и не показался бы более мрачным лицом или более улыбчивым глазами, чем обычно.

Околоточные уже узнали о ночном происшествии в участке и — отчасти правильно — увязали тяжелый вид своего начальника именно с ним. И все же, перестав переговариваться и вытянувшись по струнке, как только Можайский вошел в приемное отделение, они, поглядывая то на него, то друг на друга, выглядели удивленными: с чего бы это «наш князь» так накрутил себя из-за того, что какой-то преступник покончил с собой? Удивило их и то, с каким небрежением к деталям Можайский начал выслушивать их доклады о ночных происшествиях и обстоятельствах минувших суток.

Юрий Михайлович и в самом деле слушал чуть ли не вполуха: его мысли явно витали где-то в сторонке от докладов. Он не делал никаких пометок, хотя обычно устный доклад каждого из околоточных тут же обрастал целым ворохом сделанных приставом записей: из них позже рождались распоряжения и предложения. Он то и дело отвлекался на то, чтобы взглянуть на часы — наручные, офицерские, сравнительно недавно вошедшие в армейский и полицейский обиход и быстро ставшие популярными. Оглядывался на окно и даже несколько раз подходил к нему, поворачиваясь к докладчикам спиной и, вытянувшись в полунаклоне к стеклу, вглядываясь в беспросветный еще утренний мрак. В такие мгновения докладывавший околоточный умолкал, но, побуждаемый нетерпеливым жестом так и не оборачивавшегося к нему лицом Можайского, продолжал — уже сбивчиво, растерянно — говорить.

Один раз Юрий Михайлович и вовсе перебил докладчика, внезапно обратившись к другому, еще дожидавшемуся своей очереди, околоточному:

— Скажи-ка, Степан, в «Анькином» все в порядке?

Вопрос прозвучал и неожиданно, и странно, так как был — по связи или, точнее, ее отсутствию с остальным — совершенно неуместным. Степан на мгновение растерялся, но быстро ответил, что ничего необычного в этом кабаке не отмечено: и минувший день, и уже минувшая ночь прошли спокойно. Во всяком случае, день — в самом кабаке, а ночь — в его окрестностях.

— Если бы что-то произошло, ваше сиятельство, Семён, дежуривший днем, или Иван, заступивший в ночь, мне бы доложили. Однако я могу уточнить, если вам нужны детали.

Можайский покачал головой, но так, что было видно: тема «Анькиного» еще не исчерпана. Околоточный ждал, а Юрий Михайлович, вышагивая от конторки к окну и обратно, о чем-то задумался. Наконец, он остановился:

— Вот что, Степан. Отправляйся попозже к Петру Николаевичу и предупреди его, что сегодня он мне понадобится. Передай ему, что пока еще я не знаю: сам ли зайду к нему, пошлю ли кого или с нарочным вызову сюда, в участок, но пусть будет наготове. Нужно поговорить. И скажи ему, что разговор будет сложным: понадобится вся его наблюдательность. И фамилию ему добавь: Мякинин. Пусть пока покопается в памяти, поищет и подумает. Понял?

— Так точно, ваше сиятельство!

— Ступай.

Степан, пораженный тем, что больше его Можайский ни о чем не спросил, оставив совершенно без внимания подготовленный им доклад, вышел из приемной. Другие околоточные были поражены не меньше.

Можайский, махнув рукой тому из них, которого он перебил — продолжай, мол, — снова начал беспокойно ходить от конторки к окну и обратно. Так докладчики сменялись один другим, и вскоре все они — скомкано, хаотично — свои доклады завершили, промелькнув перед ним, как тени перед Банко[111]. Только одного из них Юрий Михайлович задержал чуть долее, неожиданно заинтересовавшись подробностями мелкого, на первый взгляд, происшествия: кто-то пытался прокрасться в ту часть дома Ямщиковой, которая сдавалась под богатые квартиры.