Виктория Платова - 8–9–8

бриссаго.

Самое близкое по значению (хотя и не идентичное) слово, из тех, что приходят в голову Габриелю, — бриз, ветерок, пассат.[37] Северо-восточный пассат, который несет с собой ливни и бури. Бурь пока не ощущается, зато ветер присутствует. Тот самый — вызвавший приход Снежной Мики и безвременно затушивший его первую «8–9–8». Теперь эффект от ветра прямо противоположен: вторая «8–9–8» разгорается все ярче. Дым, как и положено, оседает во рту Габриеля, но большая его часть устремляется к девушке, то сворачиваясь в кольца, то вытягиваясь в струну.

Странные картины мелькают в сознании Габриеля — странные и не слишком приятные. Чтобы разглядеть их, необходима сосредоточенность, но как раз сосредотачиваться ему не хочется. Наверное, потому, что неприятные картины напрямую относятся к Мике. И еще — к Птицелову. Как будто новая знакомая чем-то связана с ним, но выступает не на стороне невинных жертв, а на стороне убийцы-иезуита. И сама Мика неуловимо меняется — каждую секунду, каждое мгновение: вот на ее теле, прямо поверх одежды, проступают какие-то знаки, больше похожие на экзотические татуировки; вот ее светлые волосы до плеч становятся короткими и темными и снова возвращаются в исходное состояние; вот на ее тонких пальцах с коротко постриженными ногтями появляются бурые пятна, ничем не отличающиеся от пятен на рубахе из сумки Птицелова, которую они когда-то умыкнули с тем мальцом… как же его звали?

Осито.

Да, Осито. Медвежонок, голова у него была такой же круглой, как голова собора с постера. Лучше уж думать об Осито и о его одичавшем от безнаказанности брате Кинтеро; лучше думать о всесильной Санта-Муэрте, под личиной которой скрывалась тетка-Соледад; о матери и бабушке — тоже покойных; о поезде со стрекозами и душеводителем-кузнечиком, увезшем отца в бесконечный подземный туннель, откуда нет возвращения. Вход в туннель похож на одну из тех черных дыр, что так нравятся его английской тетке, так и есть:

там черным-черно.

Блестящие рельсы уходят в никуда. И нужно очень постараться, напрячь все силы, чтобы понять: тоннель не пуст, в нем каждую секунду что-то меняется, он изобилует шепотами, стонами, приглушенными криками, царапаньем, хлюпаньем — ничего жизнеутверждающего в этих звуках нет. Они наполняют сердце страхом и безотчетной тревогой. А на границе мрака и света стоит Снежная Мика — и ей проще скрыться во тьме, чем выйти на солнце. Проще, потому что тьма — ее естественное состояние.

Что делает сейчас Габриель, что он делает? Заваливает вход в тоннель безобидными телами воспоминаний: Осито, Кинтеро, тетка-Соледад, мама и бабушка, темная лошадка Хавьер, отец; уехавший на Атлантическое побережье сеньор Молина, в прошлом мясник, а ныне — раковый больной; Мария-Христина, в прошлом сестра Габриеля, а ныне — беллетристка средней руки; две поганки — Габи и Габи; две роскошные возлюбленные — Ульрика и Христина; девушки, с которыми встречался Габриель, их имена похожи друг на друга; старина Эко из аэропорта с его очаровательной припиской «io gia di qua», Габриель до сих пор не добрался до перевода этой птичьей итальянской трели; друзья Фэл в человеческом обличье; друзья Фэл в зверином обличье; сама Фэл, какой он увидел ее впервые; покупатели путеводителей, покупатели фотоальбомов, Таня…

Нет-нет, Таня еще не успела стать воспоминанием.

Людей-воспоминаний явно недостаточно, чтобы заткнуть дыру полностью, и Габриель призывает на помощь воспоминания-вещи: саквояж Ульрики, табельное оружие Христины, ее же мужской одеколон; тяжелые ботинки военного образца, в которых Фэл явилась на кладбище; паровозик и калейдоскоп — подарки Молины; вырезка из газеты с описанием бойни в бедных кварталах Мехико; письма Фэл — их сотни; книги из библиотеки отца — их тысячи; хьюмидоры и самоучители; бумажный зонт от солнца, забытый кем-то из покупателей в прошлом году, объявившийся хозяин почему-то потребовал от Габриеля парусиновый зонт от дождя; трость с набалдашником в виде песьей головы, забытая кем-то из покупателей в позапрошлом году, хозяин так и не объявился; все выпитые Габриелем чашки кофе, все купленные лотерейные билеты (ни один не выиграл); фотографические карточки с Фэл-Марианной во фригийском колпаке и фотографические карточки с Габриелем и Христиной — привет из вокзального чрева, безвозвратно утерянный, но основную ставку Габриель делает на книги и письма.

Множество писем и книг без труда заполнят любое пространство, забьют его под завязку — и черная дыра не исключение.

Так поначалу и происходит: под натиском белых, испещренных текстом листков, под натиском обложек чернота отступает и скукоживается. А шепоты, стоны, приглушенные крики, царапанье и хлюпанье уступают место другим звукам — идущим от текстов и гораздо более благообразным. Обрывки философских рассуждений и страстных любовных клятв, описания природных явлений и ландшафтов; перечни открытий и ремесел, рецепты приготовления коктейлей и атомных бомб, книжные радости и книжные огорчения, книжная жизнь и книжная смерть — такие же реальные, как и настоящие, и при этом безопасные.

Безопасность, вот чего добивается Габриель.

Он хочет, чтобы внезапно возникшие страх и безотчетная тревога ушли навсегда.

Все.

Все-все-все. Туннель — черная дыра наконец-то исчезает, погребенный под книгами и письмами. А вместе с ним исчезает и силуэт Снежной Мики, так и не решившейся выйти на свет. Тень тени Птицелова исчезает тоже, теперь можно перевести дух.

Рано.

Мучения еще не кончились, и книжные страницы, секунду назад казавшиеся прочнее кирпичей и бетона, опадают как пожухлые листья. Их остатки слетаются к ногам Снежной Мики.

Вот она и появилась, и зря Габриель рассчитывал, что она скроется во тьме, — что-то здесь не так. Она появилась, но не вышла на свет — она привела мрак за собой! Он покачивается за спиной Снежной Мики, он лежит у нее на плечах. И сама Мика — она просто ужасна!.. Она голая, и это еще не все —

Она — мертвая!

Бурые пятна, прежде испещрявшие лишь ее руки, растеклись по всему телу, затронув лицо и шею. Да и сама шея — она кажется отделенной от туловища тонкой черной полосой. Такие же полосы отсекают обе руки и обе ноги, и не только — полос множество, в их хаотичной геометрии ясно просматривается какая-то система.

У Габриеля была возможность прикоснуться к этой геометрии (географии, черчению) — двадцать лет назад, когда Фэл впервые привела его сюда, на улицу Ферран. Помещение было заброшенным, но кое-что здесь все же имелось. Кое-что, развешанное на стенах: налепленные друг на друга этикетки от кофе, фотография каравана, бредущего по пустыне. Засохшая ветка какого-то растения со сморщенным, темно-лиловым плодом и внушительных размеров картинка из жести.

На картинке изображена корова, вернее — кипа советов начинающему мяснику: как разделать коровью тушу с наименьшими трудностями, затратами и напряжением сил. Как сделать это, чтобы и специалист уровня сеньоры Молины остался доволен работой. Сравнение тела Снежной Мики с коровьей тушей не выглядит особенно поэтическим, но разделано оно так же

грамотно.

Непонятно только, почему куски плоти все еще лепятся друг к другу, а не распались и не рухнули на пол бесформенной массой.

Мику поддерживает мрак.

Чернильные сгустки, до последнего мгновения укутывавшие плечи, сползают на грудь, трансформируются — вместе с этой трансформацией меняется и общая картина. Теперь мертвая девушка держит на руках котенка. Того самого, о спасении которого Габриель тщетно молился в детстве,

Господи ты боже мой, привидится же такое!..

Ну конечно, это всего лишь обыкновенный кошмар.

Сон наяву.

Страшное видение.

Оно исчезает так же внезапно, как и появилось. Нет никакой черной дыры, никакого тоннеля. Мертвой голой девушки тоже нет. Есть абсолютно живая Снежная Мика — миловидная, с хорошей фигурой. Она стоит намного дальше от входа и намного ближе к Габриелю, она улыбается ему. С интерьером «Фиделя и Че» все в полном порядке, знакомые полки с книгами, знакомый прилавок, ффу-у, привидится же такое!

— Что с вами, Габриель? — участливо спрашивает Мика. — Вы так побледнели… Вам нехорошо?

— Все в порядке.

Проклятые «8–9–8», Габриель грешит именно на них. Они пролежали в хьюмидоре не меньше двадцати, а то и тридцати лет, и черт знает, что произошло с ними за такой длительный срок. Самое логичное объяснение — сигары испортились, растеряли свои обычные вкусовые качества, зато приобрели новые. По воздействию их можно сравнить с каким-нибудь тяжелым наркотиком. Осторожный Габриель всегда избегал наркотиков, но для того, чтобы быть в курсе дела, совершенно необязательно сидеть на игле — достаточно документальных и художественных свидетельств Уильяма Берроуза,[38] Хантера Томпсона,[39] Аллена Гинзберга[40] и Тимоти Лири. К Тимоти Лири Габриель относится с особой теплотой, все дело в сигарах,