Дальний билет - Михаил Сидорович Прудников

мою веру в немецкое избавление. Но когда пришли американцы, я решил, что вот наконец-то явились наши освободители. Представители истинно демократического строя… Уж они-то оценят мою ненависть к Советам… Я стал жаться к солдатам и, офицерам РОА, так называемым власовцам, потому что они жили примерно теми же надеждами. И вот с чем я столкнулся. При встречах с власовцами американцы, узнав, что они русские, улыбались, угощали сигаретами, шоколадом… Но как только они понимали, что эти «рашен» совсем не те русские, за кого они их принимали, отношение резко менялось. Те же американцы поворачивались к нам спиной, плевали нам под ноги… Я говорю о простых американцах — они и показали мне, что нигде я не найду сочувствия. И может быть, мое решение прийти к вам с этой исповедью было бы окончательным, если бы на моем пути не встретились иные американцы..* Лучше по порядку? — спросил он.

— Лучше по порядку, — кивнул я.

— Я был призван в армию в сорок первом году. Но мне удалось обзавестись медицинскими справками, некоторым я был годен лишь для службы в тылу. Таким образом я избегал фронта до сорок третьего года. Наконец срок моим справкам истек, и очередная комиссия признала меня абсолютно годным. Обстоятельства действительно сложились так, что я, не успев принять участие в боях, оказался в плену… В течение трех месяцев нас перебрасывали из лагеря в лагерь. Однажды в лагере — это было где-то в северной Германии — появился человек, который хорошо говорил по-русски. Этот человек сделал нам предложение оказать услугу немецким войскам. Я расценил его слова как шанс на спасение… потому что… потому что, если говорить честно, я не скрывал от начальства лагерей своего отношения к Советской власти, но мне не верили. Я не стал задумываться, что может последовать за предложением этого человека, а лишь считал, что это лучше, чем лагерь. Условия в лагерях были ужасные. Так показался в разведшколе под Гифхорном.

Он стал подробно рассказывать о гифхорнской школе, и я, сличая его рассказ с известными нам данными, отмечал про себя, что он абсолютно правдив в этой части.

Круминьш продолжал:

— Я не успел окончить курс в школе. Пришли американские войска, и мы оказались предоставленными самим себе. Впрочем, так нам только казалось. Видимость свободы скоро закончилась, нас интернировали в лагерь, и тут выяснилось, что кто-то все время не спускал с нас глаз. Через несколько дней меня вызвали в контору лагеря, где незнакомый человек сказал, что он знает о моем обучении в школе, и предложил мне отправиться в советскую зону с тем, чтобы я выехал на родину и ждал курьера с паролем. Курьер должен был разыскать меня, передать привет от хорошего знакомого по имени Стасис Марцинкявичюс и сообщить о моем задании. Повторяю, что я уже разуверился в своих прежних надеждах и хотел сразу прийти к вам, но боялся…

Рассказ Круминьша был краток, и я стал задавать дополнительные вопросы, уточняя детали и некоторые факты. Круминьш отвечал уверенно, как человек, который почувствовал облегчение после признания и теперь готов говорить всю правду до конца. Все, что он сообщал, выглядело искренним и правдивым. Однако у меня уже в тот момент был приготовлен один вопрос, на который, как мне казалось, Круминьшу будет не так легко ответить, потому что я предполагал, что в одном месте он оказался недостаточно точен в своих показаниях.

Я задал этот вопрос:

— Вы говорили, что вам встречались разные американцы. Одни привели вас к мысли о неправильности ваших убеждений. Другие мешали этому. Кто они были — эти другие?

Круминьш действительно на секунду растерялся, но все же ответил:

— Ну… Разные люди встречались… Были и такие, которые ругали Советскую власть.

— Давайте подробнее. О ком-нибудь из них, — предложил я.

— Ну… — Он вновь медлил. — Однажды в баре… какой-то американский офицер, подвыпив, ругал Россию.

— Вы посещали бары?

Нам выдавали кое-какие деньги в школе. Они сохранились у меня.

— Пьяной болтовни офицера оказалось достаточно, чтобы вы забыли об отношении к вам рядовых американцев?

Круминьш хотел не отвести взгляда и не смог. Однако он нашелся с ответом и здесь:

— Вы правы. Я выдумал это, чтобы хоть как-то оправдать свою трусость. Я не встречал американцев, которые ругали бы Советскую власть. Я вообще мало общался с ними. Всего раз — когда они сначала угощали нас сигаретами, а потом стали плевать нам под ноги.

Легенда была убедительной. Почему же я все-таки считал ее легендой? Да хотя бы потому, что она была предельно гладкой. Даже самая спокойная жизнь прерывается какими-то, пусть малыми, всплесками или провалами, а уж два года плена… А Круминьш словно с горы на лыжах спустился — вот, мол, эти мои два года, все ясно и просто, я хоть и виноват, но преступлений не совершал, а заблуждения свои преодолел. Он охотно признавался в трусости, при этом вовсе не выглядел трусом. Такое признание могло быть тонко рассчитанным ходом, ведь наглость и смелость врага обычно значительно уменьшаются с поражениями его хозяев. Специалисты тайных служб хорошо знали это, и отсюда Круминьш, во-первых, сознавался в трусости, чтобы выглядеть правдивее в своих показаниях, а во-вторых, был смел, потому что его хозяевами могли быть вовсе не разбитые наголову гестапо и абвер, а уже другие организации, в силе которых он еще не сомневался.

Я сказал, что его легенда была предельно гладкой, и внешне это было действительно так. Внешне она строго следовала логике, однако есть и внутренняя логика, проверку которой легенда не выдерживала.

Если самороспуск школы действительно имел место, если можно было считать, что фашистские хозяева действительно не упускали своих бывших питомцев из виду, то столь быстрое привлечение их к новой работе нуждалось в уточнении.

Как бы ни были либеральны американское и английское командования к своему бывшему врагу, они еще не допускали его самостоятельной деятельности в западных зонах оккупации. Так что засылка агента наверняка была делом чьих-то иных рук, которые, может быть, и пользовались здесь услугами тайных специалистов рейха.

Засылка агента — пе пустячное дело, и вряд ли наш противник пошел бы на риск, отправив агента от имени поверженных гестапо и абвера. Такой агент, разуверившийся в мощи своих хозяев, в девяти случаях из десяти явился бы с повинной. Посылавшие должны были уверить его в достаточной поддержке, в том, что за его спиной стоит большая сила, иначе говоря — хоть немного открыть ему карты. Здесь внутренняя логика рассказа Круминьша нарушалась.

Дополнительными вопросами я давал Круминьшу возможность укреплять его