Лёгкое Топливо - Anita Oni

Миссис Брейди хотела было предложить мальчику во что-нибудь поиграть, когда её босс вылетел из кабинета шальным астероидом.

— Я — в вышку, — коротко объявил он и, не сдержавшись, добавил: — Мартышки!

— Мартышки, сэр, — с готовностью истинной леди подтвердила миссис Брейди.

Уже у двери он наконец притормозил и поманил к себе шкета, как опытный кинолог — непослушного пса.

— Ты — со мной. Прокатимся в суд.

* * *

Чёртовы стажёры. Это ж надо было такое нашлёпать! Перепутать процент распределения прибыли между сторонами — и весь фрахт полетел морскому котику под хвост. Партнёр с радостью приготовился заграбастать свалившиеся на него щедроты, а клиент вопил в трубку, что… впрочем, не суть важно, что именно: долго ему вопить не пришлось. Блэк не выносил воплей и умел их глушить.

Всё это он объяснял по пути Джейми, особо не стесняясь в выражениях — профессиональных, не сквернословиях. Едва ли мальчик полностью его понимал, но Алана это не заботило. Он таким образом раздумывал, как разрешить назревший конфликт.

Заехал параллельно к нотариусу, заверил поправки к договору, миновав довольно длинную очередь. Ребёнок, отметил он, пригодился здесь довольно кстати: Алан поручил мальчику изобразить дурное самочувствие, и тот, хоть и не слишком умело, зато старательно согнулся в три погибели, ныл и жаловался на боль в животе. Ну правильно, школа отца-«актёришки».

В суде Джейми с любопытством взирал на странно одетых господ и вопросов не задавал, хотя полный их перечень и без того высвечивался на вытянутом лице. Его дядя, как будто, знал каждого здесь: с кем-то здоровался за руку, кому-то по-деловому кивал и обменивался парой фраз. Опускал взгляд на племянника и всегда на вопросы о нём отвечал как-то по-разному: то смена подрастает, то одумался, да, а как ты хотела (это сказано было длинноногой мисс, благоухавшей фиалками), то сослали, мол, в назидание… Уважали здесь дядьку. Вот отец брал его на съёмочную площадку, так там то же столпотворение было, но ему все либо кричали: «Когда вернёшь обезьянку?», либо просили в долг, либо гнали: «Уйди, не мешай!» Джейми спросил потом, что за обезьянка, из лаборатории или зверинца — он смотрел на днях передачу, там показывали шимпанзе в научном центре… Отец отмахнулся, сказал, это глупый вопрос.

Сейчас под шумок, уличив подходящий момент, он задал тот же вопрос Алану.

Тот, не оборачиваясь, ответил:

— Пятисотфунтовая купюра. Так же, как двадцать пять фунтов — пони [1]. Кому задолжал?

Тот начал отнекиваться.

— Вот и правильно. — Алан, до того не соизволивший ни разу замедлить шаг, резко остановился посреди коридора, встал на одно колено, будто рыцарь перед владыкой, и, проникновенно глядя мальчишке в глаза, произнёс тем самым не терпящим возражений тоном: — Никогда никому не давай в долг. Пусть сами выкарабкиваются. И никогда ни у кого денег в долг не бери. Будь сильнее обстоятельств. А теперь посчитай, сколько пони в одной обезьянке.

И пока Джейми морщил лоб, Алан припустил в следующий зал за углом, где, будто фокусник из шляпы, доставал документы из кейса, один за другим, и чем толще становилась пачка, тем яростнее седобровый дедуля хватался за сердце и носовой платочек.

— Шестьдесят процентов, — триумфально бормотал Алан Блэк себе под нос полчаса спустя, покинув зал. — Нулевой налоговый вычет им, а не шестьдесят, мать их, проц… а, ты ещё здесь! — Он чуть не споткнулся о Джейми. — Ну, чёрт с тобой, пошли мороженого треснем!

— Бабушка говорит, что слово на «ч» очень плохое, — назидательно молвил племянник.

— А я говорю, что такие зануды, как ты, остаются в итоге без мороженого. Спасибо можешь бабушке передать.

— Двадцать пять, — буркнул тот, когда Алан взял себе кофейный рожок у мороженщика на углу.

— Ну, здравствуйте, — фыркнул Блэк, сразу смекнув, что мальчишка выдал наконец решение арифметической задачки. — А пять откуда? На откат, что ли? Еврейская логика. Ты давай посчитай получше, — велел он, откусив от вафли с таким хрустом, что у мальчика потекли слюнки.

Тот посчитал и сконфузился:

— Двадцать…

От рожка к тому времени остались рожки да ножки.

— Ну наконец-то! Чудище, ты как считал?

Выяснилось, что балбес послушно складывал двадцать пять плюс двадцать пять плюс двадцать пять и так далее. Пришлось срочно учить его умножать на десять (а потом, смотри, ещё на два — делов-то!). Джейми сопел, и внимательно слушал, и в конце концов Блэк премировал шкета мороженым на его вкус (сливочное с «Нутеллой», что за безвкусица!). Думал, где отобедать, но тут позвонила Мэйв (хвала господу!) и объявила, что освободилась.

Вот и славно. Оставалось лишь отвезти мелкого на вокзал — и пусть катятся себе в Слау.

[1] Британский сленг. £25 — pony, £500 — monkey.

Сцена 40. Anywhen

В Турбинном зале Tate Modern обосновалась какая-то предметно-ориентированная инсталляция: по залу плавали надувные серебряные рыбы, на широком экране сменялись морские и пустынные пейзажи. Посетители без зазрения совести разлеглись прямо на полу и созерцали уходящий вдаль потолок.

— Последуем их примеру? — предложила Нала, почти без вопросительных интонаций.

Алан с гордостью запрокинул подбородок.

— Ты всерьёз полагаешь, я из тех, кто следует примеру?

Но она уже опустилась на светлый полированный кафель, напоминающий ледяную поверхность катка, и потянула его за собой. Алан не поддавался, затем поскользнулся и с достоинством сделал вид, что передумал, едва не рухнув прямо на неё.

«Пальто придётся отдать в химчистку…» — пронеслось в голове.

Пол слегка отдавал горькой хлоркой; полумрак, призванный погрузить в медитацию или дать глубже прочувствовать авторский замысел, раздражал: на свете, что ль, экономили? Сопящие рядом зрители раздражали вдвойне.

Он хотел было встать, но девушка потянулась и как-то легко, ненавязчиво пригладила его волосы.

Алан взглянул на неё и остался на месте.

— Знаешь, что бы сейчас подошло под настроение? — спросил он и тут же ответил: — Твой гимн.

— Это можно устроить.

Нала вынула из рюкзака телефон и беспроводные наушники, один протянула ему.

И вот она — та самая песня, вызывающая у Блэка одновременно испанский стыд за примитивные напевы и первобытную тягу к ним же.

В полутёмном атриуме, полном живых теней, мелодия воспринималась глубже, масштабнее — взывала к разрозненным чувствам принадлежности и отчуждённости. Отчуждённости от царившего вовне шепотливого мрака, от силуэтов, сверкавших экранами смартфонов