Кто вынес приговор - Алексей Фёдорович Грачев

вытащит нож и кинется на него. Похоже было, что они ждали. Наверняка ждали человека в крылатке. Возможно, что тишина остановила перед дверью подошедшего. Сообразил, что не может быть тишины в комнате, где гуляет блатная компания. И вдруг застучал обратно. Костя выскочил в коридор:

- Стой! - закричал. - Стой!..

И побежал, прижимаясь к оббитым стенам. Он слышал, как где-то в конце коридора хлопнула тихим выстрелом дверь. И стук этот заставил его остановиться на миг, вскинуть нервно кольт перед собой, как бы защищаясь им. И на миг скользнуло в его душе чувство страха, отвратительного, не поддающегося воле и приказу. Оно осталось в нем от девятнадцатого года, когда белогвардеец целил в него из нагана, от банды Ефрема Осы, которая вела его на расстрел, от пожара, в котором горел однажды в сарае, подожженном кулаками...

И чтобы избавиться от этого страха, Костя выругался громко и снова побежал, даже спрятав кольт в карман.

В конце коридора открыл дверь уборной. Раскачивалось распахнутое настежь окно, и там, внизу, в сугробе, ясно были видны следы прыгнувшего вниз человека... Он тоже выпрыгнул из окна, выбежал на улицу. Была пустынна она, чернели стены мельницы, как башни замка, а за рекой горели, сияли огни ткацкой фабрики...

Тогда он поднялся снова по лестнице, вошел в квартиру. Компания одевалась, улыбаясь, переговариваясь. Жох вдруг полез обниматься и поздравлять с Новым годом.

- Так никого не ждали? - спросил Костя, оглядывая парней, девиц. Все дружно помотали головами. И ответила за всех баба Марфа тонким визгливым голоском:

- Все, кому надо было, все здесь, гражданин инспектор...

42

В двадцать четвертом году Костя перебрался из бывшей гостиницы "Америка" в комнату, выделенную ему административным отделом милиции. Это была одна большая комната в двухэтажном деревянном доме - широкая, с паркетным полом и двумя венецианскими окнами, выходящими на реку. Летом от воды тянуло сыростью и свежестью, зимой - несло снегом, и забор палисадника быстро заметало зубастыми сугробами.

Сюда теперь частенько приезжала мать из деревни, привозя сыну вместе с деревенской стряпней новости, заставляя невольно вспоминать избу, леса и речку, овины, луга, тополя возле избы, полные грачиных гнезд.

Сейчас она встретила у порога, синими детскими глазами оглядывая его, как незнакомого.

- Чай, с собрания?

- Какое там собрание, - ответил охотно. - Провожался... Извиняй, мама...

Быстро сбросил шубу, потирая застывшие от мороза руки, шагнул к столу, видя удивленный взгляд матери.

- Чудная, сирота-девчонка. Семнадцать всего-то, из голодбеженцев, а достойно живет, своим трудом.

Мать, раскрывая чугун из тряпья, пристально посмотрела на него.

- Жалею я, Костя, сироток-то. Пригласи к нам. Преснуху испеку. Поговорим. Может, ей утешенье нужно в чужом городе, одна, как перст, чай.

- Преснуху, - воскликнул он насмешливо, а про себя подумал с какой-то тайной, непонятной радостью: "Уж не женить ли она собралась меня на этой девчонке..."

За стеной, в соседней квартире, кто-то еще плясал, но, отяжелев от вина и еды, от новогодней суматохи, топал медленно и тяжело. Дребезжала балалайка, и под это мерное "тень-тень" он снял гимнастерку, оставшись в грубой солдатской нательной рубахе, положил на стол локти крепких по-мужски рук. А мать, подкладывая и подкладывая в миску тушеную капусту с гусем, говорила:

- И знать, нравится она тебе, Костяня, раз такой вот сегодня довольный. Бывает, черный, как чугун, а сегодня ангелочком прилетел на праздник.

Он не ответил, улыбнулся все так же задумчиво и мечтательно. Пройдя к шкафу, достал штоф, четырехгранный, с надписью по стеклу зеленого цвета: "Как станет свет, призвать друга в привет". Этот штоф достался ему трофеем от банды, орудовавшей в годы гражданской войны.

Налив из него водки себе и немного матери, сказал:

- Год какой выдался, мама, для всех нас...

Она подняла на него глаза, в них увидел он ту далекую, спрятанную тревогу, вечную тревогу за сына. Погладил ее руку, шершавую, обветренную, и тихо сказал опять:

- А меня даже простуда нынче обошла стороной...

И увидел теперь этот темный коридор, полный запахов пирогов, винного настоя, в котором летел бесшумно с ножом в кармане тот неизвестный. Мать как бы тоже поняла, о чем сейчас думает он, что вспоминает, - заплакала вдруг.

- Ты о чем? - спросил он, почувствовав, что опять стал совсем мальчишкой, тем, который без спросу уходил в леса, в город, который дрался остервенело с парнями соседних деревень, возвращаясь домой с разбитым лицом.

- Так это я...

Она вытерла рукавом лицо торопливо и вскочила с табурета, загремела в столе:

- У меня же еще пироги... Ешь, да пить чай будем.

Содержимое стопки она только понюхала, а глаза вдруг засияли, точно захмелела от одного запаха. Попросила неожиданно и с виноватой улыбкой:

- И все же ты приведи ее... Только упреди, замешу тесто, Костяня.

Он смеялся долго, хлопая себя по коленям.

- Нет, и смешная же ты у меня, мать. Незнакомый человек совсем она мне, а ты тесто... Девушек зовут в кино, на танцы. А ты сразу на пироги.

Он покачал головой, сев на кровать, мучаясь, стянул сапоги. Лег, как был, в брюках, нательной рубахе:

- Ухожу на утре в засаду. Коль задремлю, через пару часов толкни.

Он никогда не скрывал от матери, куда и зачем идет.

Она потопталась немного, собрав посуду со стола, прилегла на койку. Щелкнула выключателем, и сразу же в комнату сквозь занавеску хлынул на паркетный пол густой сноп лунного света. Заплясал, заиграл едва заметно. Засияла печь белыми изразцами, вспыхнули снежинками искры на медных чашечках душника. Он лежал, прислушиваясь к затихающей сутолоке праздника в этом большом коммунальном доме. Вверху двигали стульями, наверное, после гостей. За стеной все бренчала балалайка. Во дворе кто-то ходил, и слышался голос, распевающий песню, слова были непонятны. И представлялось ему, что Поля там, за окном. А он рядом с ней, молчаливый. Почему всю дорогу молчал он? Взять ее под руку, заглянуть в лицо. Ладонями провести по щекам, румяным от мороза. А все казалось, что ведет он воровку на предмет составления протокола.

Он лежал, закинув руки за голову, прислушивался теперь к тихому покашливанию матери. Не спит. И не будет, конечно, спать. Потому что будить