Безумие толпы - Луиза Пенни

и обратно. – Они добры. Они всегда довольны. Они никого не осуждают. Не прячут своих чувств. У них нет никаких задних мыслей. Они все принимают. Если это не благодать, то я тогда не понимаю, что она вообще собой представляет. Я не говорю, что люди с синдромом Дауна идеальны или что с ними всегда легко. Это упрощало бы их, переводило в разряд домашних любимцев. Я только говорю, что, насколько могу судить, они в большей степени люди, чем многие другие. – Он снова улыбнулся. – Чем я. И думаю, за это стоит бороться. Вы так не считаете?

После долгого молчания Гамаш тихим голосом произнес:

– И ради этого стоит убить?

Винсент Жильбер посмотрел на Гамаша:

– Вы когда-нибудь арестовывали за убийство человека с синдромом Дауна?

– Non.

– А вы? – спросил Жильбер Бовуара.

– Non.

– Нет. И на это есть причина. Я стремлюсь быть таким же порядочным, таким же оптимистичным, таким же всепрощающим.

Арман сделал глубокий вдох. Потом сказал:

– Я вам верю. Но стараться и добиваться – две разные вещи. Человек с СД не убивал Дебби Шнайдер. Но это мог сделать человек, желающий защитить тех, кто страдает этим синдромом.

– Я?

– Почетный ректор послала вам исследование профессора Робинсон в надежде, что это поможет остановить ее кампанию, – продолжил Гамаш. – Кампанию, которая пропагандирует главным образом необходимость принудительной эвтаназии для смертельно больных и стариков. Но там есть намеки и на кое-что еще.

– Да, знаю, на евгенику, – сухо и отрывисто бросил Жильбер. К нему вернулось хладнокровие. – Почетный ректор Роберж не объяснила, зачем посылает мне этот труд. Она просто прислала – и все.

– И что вы сделали, после того как прочли его?

– Я пришел в ужас. Но, откровенно говоря, не думал, что кто-то отнесется к этому всерьез.

– Вас удивило, что к этому всерьез отнесся премьер?

– Отнесся всерьез к ее исследованию? Я об этом не знал.

Однако Жильбер вовсе не выглядел удивленным. Хотя запланированная встреча Робинсон с главой провинции не была тайной, но и широкой огласки не получила. Впрочем, один человек был точно осведомлен об этом.

Колетт Роберж.

И лишь один человек мог сообщить об этом Винсенту Жильберу.

Колетт Роберж.

Почетный ректор все время загадывала им загадки…

Это она предложила профессору Робинсон прочесть лекцию. Она пригласила к себе Эбигейл. Она привезла ее на новогоднюю вечеринку. И потом прогуливалась по лесу вместе с жертвой убийства…

Гамаш заставил себя остановиться.

Все это не имело смысла. Колетт Роберж была к тому же одной из немногих, кто никак не мог перепутать мадам Шнайдер с профессором Робинсон.

– Вы хорошо знаете почетного ректора? – спросил Гамаш у доктора Жильбера.

– Шапочно. Мы встречались, может, раза два в год. Оба были заняты. У нее отнимали много времени дела в университете, а мне нужно было сажать турецкие бобы.

Жалость к самому себе отчетливо слышалась в его словах. Забытый и ожесточенный Винсент Жильбер был великим человеком. И падшим. Кардиналом Вулси[75] в научном мире. «Прощай же, мой ничтожным ставший жребий!»[76]

Но Вулси ушел без шума. Гамаш сомневался, что Винсент Жильбер готов уйти подобным образом.

Неужели он решится на последний грандиозный поступок, который напомнил бы всем о его величии? Вот только мотивом такого поступка вряд ли были Идо́лы этого мира.

У Жильбера имелись другие основания желать смерти Робинсон.

– Профессор Робинсон заявила, что у вас нет морального авторитета, чтобы судить ее, – сообщил Гамаш. – Она даже сравнила вас с Юэном Камероном. Что она хотела этим сказать?

Жильбер отрицательно покачал головой:

– Не слишком тонко со стороны нашей Эбигейл, правда? Если кому-то хочется вывалять в грязи ученого из Макгилла, то он вытаскивает из могилы кости Юэна Камерона. Вина по ассоциации. Это только демонстрирует степень ее отчаяния.

– А дальше она сказала: «Не думайте, что я не знаю».

– Ужасно. Два отрицания в одном предложении.

– Да. Она говорила, что ей известно кое-что. Что?

Жильбер рассмеялся:

– Неслучайно же меня величают Святым Идиотом. Вероятно, по ее мнению, ей известно нечто такое, что может меня смутить. Она просто не понимает, что я счастлив владеть всем merde, какое есть на свете. Но я загладил свои грехи. Живу теперь тихой, беспорочной жизнью в глубине леса. Вдали от всяких искушений или даже возможности совершить что-либо безнравственное.

– Но не противозаконное. Она вас шантажировала, добиваясь вашей поддержки?

Жильбер снова рассмеялся.

– А вы мне нравитесь! – Он подался к Гамашу. – Начистоту? Неужели вы думаете, что меня можно шантажировать? Неужели считаете, что меня волнует чужое мнение? Я прежде был самым выдающимся канадским медиком-исследователем. Я награжден орденом Канады. Национальным орденом Квебека. Я со всего мира получал приглашения выступать на научных конференциях. А теперь живу в бревенчатом домишке в медвежьем углу. Нет, старший инспектор, больше мне терять нечего. Все, что у меня было, я отдал. Попытка шантажа позабавила бы меня и немного развлекла. Помогла бы скоротать долгие зимние дни и ночи. И ничего более.

И все же, думал Арман, глядя в его воспаленные глаза, эта тирада с отрицаниями была слишком длинной и подробной для человека, которому больше нечего терять.

Не в первый раз Гамаш спрашивал себя: что загнало этого до крайности самолюбивого человека в чащу леса? Какой из его поступков требует вечного искупления?

«И вот он пал, – подумал Гамаш, – он пал, как Люцифер, навеки, без надежд»[77].

* * *

Остальные допросы прошли быстро. Габри, Оливье, Клара, Мирна. Никто из них ничего не видел, ничего не слышал.

Но один интересный момент все же случился, когда Бовуар спросил у Мирны, что она думает о профессоре Робинсон. Он всем задавал этот вопрос. И Мирна ответила на него, продемонстрировав особую проницательность:

– Ты заметил, что она вошла и прямиком направилась к тем двум людям в комнате, которые явно не хотели с ней разговаривать? К святому идиоту и к тебе, – сказала она Бовуару. – Есть что-то самоненавистническое в человеке, который ведет себя подобным образом. Он будто нарочно подходит вплотную к винту самолета.

– Так зачем это делать? – поинтересовался Бовуар.

– Это самонаказание. Я думаю, она каждый день надевает власяницу и отправляется фонтанировать дерьмом, причем всю эту чушь она не обязательно поддерживает.

– Постой, – произнес Бовуар. – Ты думаешь, она не верит в собственное дело?

– Я думаю, она уверовала в свои идеи разумом, но насчет ее сердца точно не скажу. Если только, конечно, оно у нее есть.

– Тогда зачем ей все это?

– А зачем вообще люди что-либо делают? Что-то ее побуждает к этому.

– Что-то? Или кто-то?

– Одно