ПЬЕР - Герман Мелвилл

никогда не узнают конца наших собственных страданий; иногда мы истекаем кровью, а думаем, что это лишь вода. Для оценки наших страданий, как и наших талантов, другие люди иногда – лучшие судьи. Но останови меня! вынуди меня вернуться к моей истории! Всё же мне кажется, что теперь ты узнал всё, – нет, не полностью. Ты не знаешь того, что заставило и что стало поводом написать тебе письмо; и при этом несчастная Белл не знает этого, поскольку несчастная Белл была слишком безумна, чтобы составить план и потом найти повод. Импульс во мне позвал тебя, но не несчастная Белл. Бог позвал тебя, Пьер, но не несчастная Белл. Даже сейчас, когда я осталась одна ночью после того, как увидела тебя и выслушала всё о твоей абсолютной любви и милосердии, даже сейчас я стою, словно разом очарованная, и не чувствую того, что может прийти ко мне, или того, что теперь случится со мной, когда я так опрометчиво потребовала тебя, мой Пьер, сейчас, …сейчас…, сейчас неясное мучение переполняет меня. Скажи мне, во имя любви ко мне, во имя обладания мной, публично или тайно, – скажи мне, может ли это принести тебе какой-либо существенный вред? Скажи не таясь, говори честно, как я с тобой! Скажи сейчас, Пьер, и скажи мне всё!»

«Любовь – вред? Правда может вызвать боль? Милая Изабель, ну как может боль привести к Богу? Теперь, когда я знаю о тебе всё, смогу ли я забыть тебя, не признавать тебя и не любить тебя на виду у всего огромного открытого бесстыдного мира – могу ли я так поступать; и можешь ли ты тогда задать свой вопрос обоснованно и сказать – Ответь мне, Пьер, исключит ли для тебя бесконечное страдание игнорирование тобой священных требований несчастной Белл? И моя правдивая душа отзовется эхом – Бесконечное страдание! Нет, нет, нет. Ты воистину моя сестра и я – твой брат; и та часть мира, что известна мне, признает тебя, или же божьими силами я поставлю презрительный мир на колени перед тобой, моя милая Изабель!»

«Угрозы в твоих глазах – для меня они дороже восхищения; мой рост приближается к твоему великолепному росту, и в тебе, моем брате, я вижу возмущенного божьего посланника, говорящего – поднимайся выше, выше, Изабель, и не принимай условностей обычного мира, но предъяви ему свои требования и жёстко выбей из него свои права! Твои взгляды благородны, как для мужчин, так и для женщин, мой брат; и теперь я знаю, что происходит в самый возвышенный момент, когда женщина не чувствует больше двойную мягкость своей груди, но чувствует трепещущую там кольчугу!»

Её изменившаяся от красивой дерзости стать, её вызывающе длинные волосы, развевающееся как знамя; ее замечательно преобразившиеся глаза, в которых, казалось, играли метеоры, – все это теперь казалось Пьеру работой невидимого чародея. Она стояла перед ним преображенная, и Пьер, низко склонившись перед ней, обладал тем независимым, устремленным величием человечества, которое может быть огромным и грозным как в женщине, как в мужчине.

Но к Изабель, наконец, вернулась ее нежнейшая чувственность, и она тихо уселась в оконном проеме, глядя на мягкие наземные молнии электрической летней ночи.

VI

Печально улыбаясь, Пьер нарушил тишину.

«Моя сестра, ты столь богата, что должна одарить меня милостыней; я очень голоден; я забыл про еду и пока лишь позавтракал, – и теперь ты должна принести мне хлеба и чашку воды, Изабель, прежде чем я уйду от тебя. Вчера вечером я порылся в кладовой, словно вор в пекарне, но сегодня вечером мы с тобой должны поужинать вместе, Изабель, а поскольку впредь мы можем жить вместе, то давай начнем немедленно трапезничать в компании»

Изабель посмотрела на него с внезапным и глубоким чувством, затем со сладким согласием со всем, и тихо покинула комнату. Когда она вернулась, Пьер, бросив свой взгляд на потолок, сказал – «Она теперь затихла, шаги полностью прекратились»

«Не совсем; отдыхают её ноги, но не её неустанное сердце. Брат мой, она сейчас не успокоилась; тишина для нее – движение, поэтому вернувшаяся неподвижность этой ночи для неё – шумное безумие»

«Дай мне перо или карандаш и какую-нибудь бумагу, Изабель»

Она положила свою буханку, тарелку и нож и принесла ему перо, чернила и бумагу. Пьер взял перо.

«Она там одна, дорогая Изабель?»

«Одна, мой брат; на этой жалкой койке никого другого нет»

Он пристально вгляделся в неё. Затем, обернувшись к столу, не прерываясь, написал следующие строки:

«Для Делли Алвер от Пьера Глендиннинга: с глубоким и истинным вниманием и сочувствием.

«Ваша печальная история – частично известная прежде – дошла до меня сейчас более подробно благодаря той, кто искренне сопереживала вам и передала мне свою собственную искренность. Вы желаете оставить эти места и оказаться в тишине, и пришли к выводу, что некая работа в уединении подойдет вашему полу и возрасту. Её поисками я теперь займусь сам, и гарантирую её вам, насколько далеко смогут зайти мои возможности. Поэтому – если утешение не полностью отвергнуто вашим большим горем, которое случается слишком часто, пусть и без сочувствия большому горькому безумию, – здесь два ваших истинных друга воистину молят вас принять небольшой кусочек от их сердец и подумать о том, что вся ваша жизнь еще не прожита, и что само Время это постоянный и надежный целительный бальзам. Проявите терпение ещё некоторое время, пока ваша будущая судьба не определится посредством нашей доброй помощи, и знайте, что я и Изабель – ваши настоящие друзья и искренние доброжелатели»

Он вручил записку Изабель. Она молча прочитала её, сложила и, протянув к нему обе руки, одним движением подняла свои глаза к Делли и к Богу.

«Ты думаешь, что это не причинит ей боль, когда она прочитает записку, Изабель? Тебе это известно лучше всего. Я думаю, что прежде чем наша помощь действительно достигнет её, обещание помочь уже может принести небольшую пользу. Но держи её и сделай так, как считаешь верным»

«Тогда я немедленно отдам её, мой брат», – сказала Изабель, оставив его.

Неподвижная тишина в течении ночи уже вытолкнула длинную заклёпку и быстро вбила её на другой стороне мира. И, снова оставшись в такой час один, Пьер не мог не прислушаться. Он услышал шаги Изабель на лестнице, потом они приблизились к нему поверху; затем он услышал лёгкий стук и мысленно – шелест бумаги, скользящей по дверному порогу. Затем другое движение, и шаги навстречу дрожащей Изабель; и после оба обладателя шагов отступили друг от друга, и вскоре Изабель вернулась к нему.

«Ты постучала и положила её под дверь?»

«Да, и она теперь у неё. Прислушайся! рыдание! Слава Богу, долгое засушливое горе нашло, наконец, слезу. Жалость и сочувствие сотворили это. – Пьер, за твое дело тебя уже при жизни канонизируют!»

«Разве святые голодают, Изабель?» – сказал Пьер, стремясь отвлечь её от этого. «Ну, дай же мне буханку; но ты должна помочь мне, моя сестра. – Благодарю тебя, – этот хлеб вдвойне слаще. – Он твоей собственной выпечки, Изабель?»

«Моей собственной выпечки, брат мой»

«Подай мне чашку; вручи её мне своей собственной рукой. Итак, Изабель, моё сердце и душа теперь полны самого глубокого почтения; я всё же посмею назвать это реальное причастие ужином. – Поешь со мной»

Они поели вместе без единого слова; и без единого слова Пьер поднялся и поцеловал её чистый и безупречный лоб и без единого слова покинул место.

VII

Мы не знаем мыслей Пьера Глендиннинга, когда он добрался до деревни и прошел под густой кроной деревьев, не видя зажжённого света и не слыша чьих-либо звуков, разве что иногда замечая у своих ног мягкие земные молнии, что подобно змее, играли