Искатель, 1996 №2 - Лоуренс Блок

в этом мире: Дику — оставаться и работать в упряжке, а мне — устраиваться где-нибудь на новом месте, где все забудется.

Но пока ничего не забывалось, и через неделю я поинтересовался у Кулакова, как там Дик.

— Нормально, — ответил Кулаков, но в его голосе мне послышалась какая-то озабоченность.

— Ты не темни, — сказал я. — В чем дело?

Кулаков почесал затылок.

— Да, кажись, нашла кость на кость. Пират с Боксиком, сам знаешь, воли никому не дают, а Дик на них ноль внимания. А тут еще этот карла, Маленький, воду мутит, так и старается всех стравить.

— Не привыкнет Дик. — сказал я. — Может, забрать мне его, а?

— Не привыкнет? Да в том-то и дело, что ему не надо и привыкать! Он не успел и прийти, как свои порядки наводить начал. С характером пес. Посмотрю, какой в нарте будет, глядишь, и вожаком сделаю.

Кулаков пролил мне на душу бальзам. Дик — вожак! Это тебе не просто упряжная собака. Вожаков берегут все. Их не бьют даже самые отпетые любители поучить собаку ногой или палкой. Вожаку почет и уважение, и если, не дай Бог, Дик сменит хозяина, то и там может надеяться на сносную жизнь.

Разговор с Кулаковым сильно приободрил меня. Дик будет вожаком — в этом я был уверен. Как и в том, что он лучшим образом проявит себя в работе. У него темперамента хватит на троих, а такие никогда не бывают лентяями.

Что и подтвердилось через две недели, когда Кулаков, встретив меня и упреждая мой вопрос, поднял вверх большой палец:

— Во пес! Артельный!

Лучшей похвалы для ездовой собаки и не требуется. Артельная — значит, чувствующая общий настрой, не щадящая себя в работе, готовая умереть в лямке. И это не громкие слова. Как и охотничьи собаки, которые до смерти верны своей главной страсти — охоте, ездовые псы так же преданны своему тяжелейшему труду. Стоит надеть на них алык, как они преображаются, и уже нет ни равнодушных, ни ленивых — все охвачены азартом и рабочей злостью. Выдернут ломик, удерживающий нарты, — и упряжка вихрем срывается с места. В струнку натянуты алыки, низко пригнуты головы, вверх-вниз, как поршни машин, ходят собачьи лопатки. Штурмом, с воем и лаем, берутся тягуны — длинные, пологие подъемы, и только ветер в лицо, запах разгоряченных собачьих тел в ноздри да скрип полозьев. И этот стремительный бег среди заснеженных угрюмых сопок, когда лишь успевай подправлять ломиком нарты на поворотах, роднит тебя с собаками, с их первобытным упоением к безлюдью и простору; и ты уже не ты, а кто-то другой, словно выхваченный из прошлого и одетый в звериные шкуры; «кто-то», не слыша себя, кричит в диком торжестве, подбадривая несущуюся сломя голову упряжку.

Трудно с чем-нибудь сравнить езду на нартах. Разве что со свободным полетом — то же ощущение абсолютной воли и причастности к природным силам, которых не чувствуешь, глядя на мир из окна поезда или через иллюминатор самолета.

Похвальное слово Кулакова о Дике отдалось во мне сладкой музыкой, и теперь я был полностью уверен в том, что Дик займет подобающее место в упряжке. Может быть, место вожака, хотя, зная Пирата и Боксика, не представлял, каким образом можно потеснить этих собак. Но, как оказалось, события уже подошли к своей критической точке.

Неожиданно ко мне зашел Кулаков.

— Пойдем-ка, картинку покажу.

Говоря по совести, идти никуда не хотелось, я только что вернулся из дальней поездки и мечтал попить горячего чайку. Но тон Кулакова меня заинтриговал.

Мы пришли к каюрне, и я увидел возле дверей какую-то странную собаку. Вид у нее был такой, словно ее всю измочалили и выбросили.

— Во, полюбуйся! — сказал Кулаков.

Я наклонился к собаке и только тогда узнал ее — это был Маленький! Весь извалянный и искусанный, он производил жалкое впечатление.

— Это кто ж его так?

— Кто, выкормыш твой!

— Дик?!

— А ты думал, я, что ли?

Я не питал к Маленькому особых симпатий, но его нынешнее бедственное состояние могло разжалобить хоть кого.

— Да-а, — сказал я. — Как же ты пролопоушил?

— И на старуху бывает проруха… А Маленький получил свое, давно напрашивался. Не в нем дело. Пират с Боксиком — вот о ком думать надо.

— А они-то при чем?

— А при том. Я тебе когда еще говорил, что хочу сделать Дика вожаком. Но пока верховодят Пират с Боксиком, ему ничего не светит — их двое, и сила у них.

— Ну и как же?

— Поживем — увидим, — загадочно ответил Кулаков. — А если соскучишься по ненаглядному — приходи…

11

Хотя месяц, назначенный Кулаковым для обживания Дика в упряжке, еще не истек, он, исходя из каких-то своих соображений, сократил карантин, и я без промедления воспользовался этим.

Кулаков встретил меня возле каюрни.

— Ты вот что, — сказал он, — ты не думай, что будешь ходить к нему каждый день. Пока он не станет вожаком — будешь поглядывать издали.

— А зачем же тогда пригласил?

— Тебя пожалел! — ухмыльнулся Кулаков. — В общем, вот что я тебе скажу, Боб. Целоваться ты к нему не лезь. Посиди посмотри, но чтоб без никаких, понял?

— Зануда ты, а не человек. «Посиди посмотри!»

Но на Кулакова никакие слова не действовали- Он впустил меня в каюрню, вошел сам и закрыл дверь.

Собаки поначалу не признали меня — три недели, что я здесь не был, это срок — и подняли было лай, но быстро разобрались, кто есть кто, и снова улеглись в своих углах. Не лег только Дик. Насторожив уши, он, не отрываясь, смотрел на меня, и в его желтых волчьих глазах перемешались удивление, радость, неверие. Все это время он ждал меня, это было ясно с одного взгляда, и я понял, что обещание не подходить к Дику, которое я только что дал Кулакову, — глупость, обещание безответственного человека, черная неблагодарность по отношению к существу, не могущему на словах высказать ни жалобы, ни протеста, а живущего лишь надеждой на встречу с тем, кому сызмальства были отданы все привязанности и все страсти одной-единственной любви, какой только и любят животные.

— Ты как хочешь, Женька, а я подойду.

Кулаков бросил на меня свирепый взгляд, но я уже начал претворять свой план. Он возник у меня мгновенно, и суть его состояла в том, чтобы и овцы остались целы, и волки были б сыты. Поэтому, не давая Кулакову опомниться, я направился к углу, где лежал Пират —