Искатель, 1996 №2 - Лоуренс Блок

Кулаков достал папиросы— свой излюбленный «Беломор». Мы затянулись раз и другой, после чего Кулаков вдруг спросил:

— У тебя договор когда кончается?

— На следующий год, в мае, — ответил я, удивившись такому вопросу.

— И куда же подашься?

— Сначала в Ленинград, в контору, а потом к матери в Калининскую область. Два года дома не был. За один год возьму компенсацию, а за другой отгуляю. На юг съезжу. А там видно будет.

— А Дик? С собой возьмешь?

Ох Кулаков! Вон, оказывается, куда удочку забросил!

И хотя все случилось неожиданно, вопрос с Диком был мною решен давно — он останется здесь. Мало ли как распорядится судьба. Меня могут оставить работать в том же Ленинграде, где Дику, привыкшему к воле, жизнь будет не в жизнь. Да и не смогу я держать его в городе, его нужно выгуливать, а я целый день на работе. Так что он останется здесь. Об этом я и сказал Кулакову.

Он щелчком отбросил окурок.

— А раз оставишь, ко мне с ним больше не ходи. Один — хоть каждый день, а с ним нет. Не хочу, чтобы и с ним приключилось как с Веселым. Будешь ходить с ним сюда — собаки его потом ни за что не примут.

Все было понятно, и Дика, конечно, следовало бы сразу оставить у Кулакова, но я при всем желании не мог решиться на это. Ну отдам, и посадит его Кулаков на цепь, и Дик будет сидеть на ней два с лишним месяца — до зимы. Да он за это время тоской изойдет! А я? Тоже взвою, как собака. Нет, сейчас я Дика не отдам. Доживем до зимы — другое дело. Зимой начнется работа, вот тогда все само собой образуется.

Кулаков, хотя и поморщился, но все-таки согласился с моими доводами, и мы ударили по рукам. Вопрос вроде бы решился, интересы сторон были соблюдены, но какой-то червяк точил мою душу. Что-то было не так, но что — это я понял значительно позже, когда дело приняло неожиданный оборот. Оценивая случившееся (о нем будет рассказано ниже), я пришел к однозначному выводу, что, решив отдать Дика, я поступил непорядочно, смалодушничал, хотя внешне все выглядело вполне респектабельно. Дика надо было брать с собой на материк, не отговариваясь никакими трудностями; я же решил быть добрым за чужой счет. Говоря прямо, я совершил по отношению к Дику предательство, хотя он и не мог знать этого. Но, когда понадобилось поставить точки над «и», он показал мне, как надо поступать, когда речь идет о самом главном — о верности и любви.

10

Любому известно, как долго тянется время, если ждешь чего-нибудь приятного, радостного, и как оно летит в ожидании печальных перемен. Кажется, только начался понедельник, а уже подошла суббота, а там и еще неделя промелькнула, а за ней и весь месяц прошел.

Точно так же пролетело и наше с Диком время, и не успели мы оглянуться, как подкатил ноябрь. Пора было ладить нарты, и, стало быть, пришло время отдавать Дика. Кулаков целыми днями возился с собаками и не напоминал мне ни о чем, но слово надо было держать, и, как-то встретив Кулакова, я сказал, что завтра приведу Дика.

— Сам зайду, — ответил Кулаков. Даже в последний момент он не хотел, чтобы собаки видели меня вместе с Диком.

— Ты прямо как надзиратель! — возмутился я. — Что ж мне теперь, вообще не видеть Дика?

— Никто и не говорит, что вообще, но месяц потерпеть придется. Пока пообнюхается.

А на следующий день Кулаков заявился ко мне во всеоружии — с ошейником и поводком.

— А ошейник-то зачем? Что у него, своего нету?

— Про свое пусть забудет. И про тушенку, которой ты его кормил, тоже. У нас для всех один харч — рыба да каша.

И вот тут-то я наконец полностью осознал, что расстаюсь с Диком. До этого все казалось чем-то несерьезным, чуть ли не игрой, которую можно окончить в любой момент, но теперь все определилось и встало на свои места. Я живо представил себе будущую жизнь Дика — тяжелую ежедневную работу, жадное пожирание пищи, земляной пол каюрни, на котором Дику отныне придется спать, и мне стало жалко его до слез. Да он и сам уже понял, что а его жизни назревает какая-то перемена, и глядел на Кулакова настороженно. А тот, подойдя к Дику, присел перед ним на корточки.

— Ну что, Дик, пойдем?

Слово «пойдем» было хорошо известно Дику, оно всякий раз сулило интересную прогулку, но это слово всегда произносил я, а теперь Дика приглашал с собой просто знакомый ему человек, а не хозяин. И Дик озадачился. Ища поддержки, он взглянул на меня, словно спрашивая: куда идти и зачем?

Действительно, подумал я, зачем? Разве нам плохо вдвоем? Сейчас сварим какой-никакой ужин, поедим, а потом включим «Рекорд» и будем слушать музыку и заниматься своими делами. А вместо этого Дику предстоит идти в холодную каюрню и провести там всю ночь под враждебными взглядами собак. И так — все последующие ночи.

Это показалось мне таким нелепым, что я чуть было не сказал Кулакову, что передумал отдавать Дика. Но вовремя опомнился и, чтобы скрыть свое замешательство, подошел к Дику.

— Пойдем, Дик, пойдем! Это было другое дело, на этот раз приказ исходил от меня, и Дик с готовностью завертел хвостом и без всякого позволил Кулакову надеть на него новый ошейник.

Я хотел сам отвести Дика на каюрню, но на улице Кулаков отобрал у меня поводок.

— Уговор дороже денег. Через месяц заглядывай, а пока даже и близко не подходи. Не порть дело.

Он дернул за поводок, и Дик, уверенный, что я пойду с ним, послушно затрусил рядом с Кулаковым, но, видя, что я не трогаюсь с места, заартачился и стал вырываться. Пришлось подойти и успокоить Дика.

Рассказывать о жизни, которая наступила, не хочется. Весь мой быт снова разладился, и не было никакого желания налаживать его. Бывало, готовя еду для Дика, я варил что-нибудь и для себя, теперь же опять перешел на сухомятку, и единственной горячей пищей был только чай. Время тянулось скучно и однообразно, выручала работа, а то хоть кричи караул. И тем сильнее стало в душе ожидание весны. Весной кончался срок моей работы на Курилах, и я с нетерпением ждал дня, когда сяду на пароход или в самолет и разом освобожусь от всех переживаний. Каждому свое