Смерть Отморозка. Книга Вторая - Кирилл Шелестов

Ее мертвенная бледность была заметна даже в плохо освещенном коридоре.

— Ванюша, я вовсе не против самоубийства, в конце концов, почему бы и нет? Но нельзя ли обойтись без всей этой театральщины?

Жан-Франсуа вновь издал смешок.

— Ты, кажется, забыл, что я — артист, Поль.

— А как же Мелисса?

— Мелиссу мне все равно не отдадут. У отца Кло — деньги, связи, а у меня — ничего! Он без труда докажет в суде, что они смогут лучше заботиться о ней, и это будет чистой правдой. Да я и не хочу никаких судов, я не такой агрессивный как ты, Поль.

— Совсем скоро Мелисса подрастет и сама сможет выбирать, с кем жить.

— И она выберет не меня! Современные дети прагматичны. Кто захочет терпеть бедность, когда рядом есть богатство? Зачем ей отец-библиотекарь в крошечном Кастельно? Она бросит меня, Поль, как бросила Клотильда. Я не хочу переживать это еще раз. Я уже ничего не хочу!

— Но ведь тебе никто не мешает с ней общаться. Родители Кло будут только рады…

— Они не будут рады. Но главное в другом. Я не желаю увидеть в ее глазах то, что я видел в глазах Кло. Кло смотрела на меня как на несостоявшегося музыканта, на слабого человека, неудачника. Это больно, Поль, ужасно больно. Самое плохое заключается в том, что это — правда. Я именно такой и есть — несостоявшийся музыкант, неудачник. Не гений, как я думал о себе в молодости, отнюдь не гений… Я устал от своей никчемности и ненужности. Я не хочу никого обременять собой.

— Ты нужен мне! — не удержавшись, крикнула Лиз.

— О, нет. Тебе нужен не я. Что ты знаешь обо мне?

— Я все знаю! Все!

— Нет, Лиз. Ты только думаешь, что знаешь.

— Я знаю все твои тайны! Ты можешь мне доверять.

— Я не о тайнах Лиз, я о душе. Ты не знаешь мою душу.

— Я люблю тебя, шери! Я знаю, что ты любил Клотильду, но я все равно люблю тебя!

— Нет, Лиз, ты любишь не меня, а свою любовь ко мне!

— Ванюша, откуда у тебя ружье? — прервал Норов их диалог, странный для русского уха.

— Позаимствовал у Эрика, когда его не было.

— А патроны? Какой калибр ты взял?

— Самый большой. Уходи, Поль!

— Понимаешь, если ты взял патроны с мелкой дробью, то ты не убьешь себя, только изуродуешь. Например, тебе выбьет глаз, оторвет ухо и половину носа. Получится очень некрасиво. Тебе стыдно будет показываться людям.

— Убирайся! Я взял нужную дробь! Если ты сейчас же не уйдешь, я выстрелю!

— Лучше уйти, месье Поль! Я прошу вас! — в ужасе зашептала Лиз.

— А если я уйду, ты не выстрелишь?

— Да убирайся же! — крикнул Жан-Франсуа.

— А может, опрокинем по рюмке на прощанье?

— К черту тебя! К черту!

— Пойдемте, месье Поль! — молила Лиз и тащила Норова за рукав.

— Хорошо, Ванюша, я ухожу, — сдался Норов. — Но знай: твою невежливость я считаю недопустимой и пожалуюсь на нее твоей маме.

Лиз тащила его прочь изо всех сил.

***

Целое утро и первую половину дня Норов провел в переговорах с разными влиятельными людьми, но помогать в истории с Денисом не брался никто. Все знали, что приказ отдал непосредственно губернатор, только он один и мог дать отбой, так что договариваться следовало напрямую с ним. Ленька со своей стороны что-то пытался предпринять в Москве, и тоже безуспешно; Мордашов был силен, переломить его не получалось.

В штаб Норов вернулся часам к трем, у входа уже дежурили журналисты. Они набросились на него с расспросами, но он молча прошел внутрь в окружении охраны. Осинкина он нашел в своем кабинете, измученного, небритого, с воспаленными больными глазами. Он курил сигарету за сигаретой. Норов распахнул окно, чтобы не задохнуться от табачного дыма.

— Я только что виделся с помощником губернатора, — сообщил Осинкин. — Он сам мне позвонил, встретились на нейтральной территории. Разговор был, само собой, конфиденциальный, но доходчивый. Короче: или я снимаюсь, или Денис отправляется в тюрьму.

— Они берут тебя на понт. Посадить Дениса они не смогут, мы им не дадим.

Осинкин загасил сигарету и закурил новую.

— Мы не сумеем им помешать…

— Еще как сумеем! Мы еще только начали работать, прошло всего несколько часов. Они поймали нас врасплох, но мы наверстаем!

— У нас неравные силы.

— Сегодня, да. Но это — лишь первый раунд. Завтра мы сравняем шансы.

Осинкин помолчал, отвернувшись к окну, выходившему на грязную октябрьскую улицу. Из окна веяло холодом.

— Я снимаюсь, — глухо проговорил он. — Для меня это — как ножовкой самого себя пополам перепилить, но другого выхода у меня нет. Ольга мне не простит, если из-за меня Дениса посадят. Да я и сам себе этого не прощу…

Он вскинул больные по-собачьи влажные темные глаза на Норова, но тут же вновь их отвел. Норов молчал.

— Извини меня, Паша… если, конечно, сможешь… Я очень виноват перед тобой… Я думал, что смогу… очень хотел, верил, но… не смог!.. Если бы речь шла только обо мне… но у них такие методы… Деньги, которые ты вложил, я тебе, конечно, верну. Во всяком случае, постараюсь… Продам квартиру, машину… Единственное, о чем я прошу: дай мне время их собрать… И еще. Я очень тебе благодарен за то, что ты поверил в меня… убедил других…

Он прервался, из его груди вырвался короткий клекот, похожий на сдавленное рыдание.

— Ты поверил, а я тебя предал! — заключил он с горечью.

Он опустил голову и прикрыл ладонью глаза, пряча слезы. Норов хранил молчание. Так прошло не меньше двух минут, может быть, больше. Наконец, Осинкин поднял изможденное серое лицо.

— Я пойду, — устало проговорил Осинкин. — Меня Ольга ждет. Она внизу, в машине.

Он встал и понуро побрел к двери.

— Постой! — окликнул его Норов. — Забудь о бабках, во всяком случае, о моих. Хрен с ними! Кроме меня, правда, существует еще Ленька, который запалил на тебя пятерку, но спрашивать он будет все равно с меня, ведь это я его втравил. Но все это потом, потом! Сейчас мы собираем пресс-конференцию! Немедленно!

Осинкин уныло смотрел себе под ноги, но тут вскинул воспаленные глаза.

— Зачем пресс-конференцию?

— Ты публично заявишь о своем решении сняться выборов.

— Для чего, Паша?! Я просто напишу заявление в избирком…

— Нет! — рявкнул Норов так, что Осинкин вздрогнул. — Ты не напишешь просто заявление! Ты ничего не сделаешь «просто»! Решил соскочить ради семьи? Молодец, правильно! Семья она — родная. Своя рубашка к телу ближе, так