Твоими глазами - Питер Хёг

на площадке. И смотрела, как фрёкен Йонна натирает линолеум. Мы видели только её спину. «Как дела у Клауса?» — спросила ты. «Как у него дела?» — переспросила фрёкен Йонна и даже не повернулась к нам. «Он на тренировке», — сказала она. Тут она обернулась и посмотрела на нас через плечо. Лицо её было добрым, но бесстрастным. Но мы знали, что она знает, что мы знаем, что она знает… и далее эту мысль додумать мы не смогли.

Она уходила в бесконечность.

* * *

Мы — я и девочки — встретили Симона на станции, он приехал поздним поездом.

От станции мы шли пешком через лес. Было одиннадцать часов, июньский вечер, поля, уже скошенные, светились золотом, а зелёные холмы сверкали изумрудным светом в косых лучах закатного солнца.

Мы шли молча, девочки поглядывали на Симона, и вдруг младшая остановилась, и мы все тоже остановились.

— Тебе нехорошо? — спросила она.

Он покачал головой.

— Да вроде нет.

Он говорил правду. Он никогда на самом деле иначе не мог. Когда я узнал, что он попал в тюрьму, я сразу же понял, что он сам явился с повинной. И признался во всём.

— Я не чувствую своего сердца.

Они внимательно посмотрели на него. Без какой-либо тени сочувствия, просто очень внимательно. Как бывает, когда дети останавливаются и смотрят на другого ребёнка, который ушибся. Уважительно.

Мы двинулись дальше. Младшая сунула ладошку в руку Симона. Через несколько минут старшая сделала то же самое.

Это было неожиданно. И совершенно необычно. Они его почти не знали. Виделись с ним прежде всего один раз.

Так мы и шли, и никто из нас ничего не говорил.

Именно поэтому, потому что все мы молчали, мы их и увидели. Мы шли тихо, и ветер дул в нашу сторону, поэтому они не почуяли и не услышали нас, а звук наших шагов ветер относил прочь.

Мы увидели их все одновременно, когда тропинка круто свернула. И резко остановились.

Четыре барсука — мать с тремя детёнышами.

Наш сосед фермер просыпал кормовое зерно на тропинку — широкая полоска зёрнышек светилась словно белое золото в свете заходящего солнца.

Эти россыпи и выманили зверей на тропинку.

Между нами было не больше двадцати метров.

Мы медленно подошли ближе, не глядя друг на друга, очарованные близостью пугливых, грациозных и одновременно неуклюжих животных.

Сошли на траву, чтобы не спугнуть их.

За нашей спиной садилось солнце, видимо, оно ослепило их, у них и так-то слабое зрение.

Наконец, мы приблизились на пару метров к ближайшему из детёнышей. Было видно, как он с аппетитом слизывает золотистые зёрнышки. Мы видели его тёмные глазки. Отдельные белые узоры-волоски среди тёмного меха. Широкие лапы.

Мы чувствовали его запах, запах из его пасти, тревожный запах дикого животного, — до того, как оно заметило наше присутствие.

Тут нас почуяла мать. Она подняла голову и принюхалась. Обернулась и, показывая детёнышам, что им надо делать, стала теснить их к кустам.

Мы прошли по той части тропинки, где только что их видели. Пройдя ещё метров пятьдесят, мы обернулись. Самый смелый из барсучат уже вернулся к рассыпанному зерну.

Созерцание лесных зверей породило ощущение праздника. До самого дома мы шли, растворившись в этом ощущении.

И тут младшая спросила:

— Симон, папа рассказывал, что в детстве ты его спас, когда он тонул.

Он кивнул.

— А почему он тонул?

— Мы купались, недалеко от Рёрвига. Там, где у ваших дедушки с бабушкой дача. Там был омут. Это такие ямы, которые образуются при сильном ветре. И высоких волнах. И сильном боковом течении. Сверху эти ямы не видно. И они могут возникать даже там, где совсем мелко. Мы играли в воде, это было в апреле. Катались на досках, глубина была чуть выше колена. И вдруг перед нами оказалась бездонная яма. В яме стояла холодная вода. Ледяная. У Питера свело ноги. Он провалился в эту яму, я видел его лицо, обращённое ко мне, глаза были широко открыты, и я понял, что ноги ему не повинуются и что надо его спасать. Я нырнул в яму, схватил его и проплыл с ним небольшое расстояние до берега, куда уже бежали ваши дедушка с бабушкой. Вот и всё.

— А сколько тебе было лет?

— Семь.

— И ты так хорошо плавал, что смог спасти папу?

— Да там и не надо было особенно уметь плавать.

Мы с Симоном взглянули друг на друга. Я был обязан ему жизнью. Я всегда это знал. Это чувство довольно трудно объяснить. Мы, как правило, понимаем, что обязаны жизнью своим родителям. Хотя, может быть, и редко задумываемся об этом. Но если есть друг, друг, которому ты обязан жизнью, это совсем другое.

Мы добрались до дома. Я заварил чай и поджарил хлеб. Мы сидели на террасе, в последних лучах солнца, наслаждаясь непривычностью такой поздней трапезы. И тем, что дети до сих пор не легли спать.

Я смотрел на Симона, взгляд его был обращён на юг, в сторону вересковой пустоши. На лице его не было никакой радости. Хотя на какое-то мгновение оно вроде бы смягчилось.

Девочки как будто следили за ним. Очень быстро, украдкой, они пристально поглядывали на него.

Казалось, они увидели что-то незамеченное взрослыми. Как будто они что-то знали. Как будто именно они, девочки пяти и семи лет, продумали весь наш путь со станции. Придумали вопросы Симону. Вели его за руку. Каким-то таинственным образом вызвали барсуков. И расспросили Симона о том, как он спас мне жизнь.

Так всё тогда выглядело. Словно всё происходящее было создано ими.

Чтобы достучаться до Симона.

Они почувствовали ту глубокую воду, в которой он уже почти утонул. И они — во всяком случае, в тот день — обратились к нему: взяли и вытащили его на поверхность.

* * *

Утром мы с Симоном отвезли девочек в школу и сразу же поехали в клинику.

Патрульная машина подъехала одновременно с нами, и пока мы парковались, она медленно развернулась и удалилась в сторону шоссе.

— Тут всё охраняется, — сказал он. — Понятно, что иначе нельзя.

Он сказал это так, что мне стало ясно — он всё понял. Всё то, до чего я с трудом дошёл своим умом и что мне рассказали.

Лиза со своей командой ждали нас. Лиза рассказала Симону про новое оборудование. О том, что датчики теперь вмонтированы в новые шлемы, в халаты и в пол.

На