Виктор Пронин - Смерть в своей постели

— Я могу уехать сегодня? — спросил Скурыгин у Пафнутьева в коридоре.

— Вы же сказали, что прячетесь? Решили броситься в бой?

— Нет, я продолжаю прятаться, но не здесь. Этот дом мне уже не кажется безопасным.

— Вам лучше подзадержаться на денек-другой, — ответил Пафнутьев. — Кто знает, что еще здесь может произойти.

— Позвольте мне самому судить, что для меня лучше, — резковато ответил Скурыгин, снова показав остренькие зубки.

Вряд ли его любят партнеры, подумал Пафнутьев. И Объячева можно понять — наверняка без должной почтительности вел себя Скурыгин. А учитывая самолюбие и властность Объячева, тому было приятно посадить ершистого партнера в подвал. Что он и сделал. И не мне судить его за это, — усмехнулся про себя Пафнутьев.

— В таком случае, я выражусь иначе. — Пафнутьев помолчал, подбирая слова достаточно точные. — Я запрещаю вам покидать этот дом без моего разрешения.

— Вы имеете на это право?

— Да.

— Вы меня подозреваете?

— Да.

— В чем?

— В убийстве.

— Кого же я убил?

— В интересах следствия не могу сказать… Но здесь все убийцы. Просто я пока не могу каждому дать но трупу. Хотя трупов на всех уже хватает. Но они не распределены. Между убийцами. Моя задача — распределить. Пока я этого не сделаю, никто из дома уйти не может. Не имеет права.

— Даже тайком?

— Об этом я тоже позаботился.

— Но когда тут происходили нехорошие дела, я сидел в подвале. Вы это учитываете?

— Учитываю. Так же, как и все остальные подробности вашего сидения в вышеупомянутом подвале.

— Я могу, наконец, сходить туда за своими вещами?

— Чуть попозже.

— Это когда, простите?

— Я сам скажу, когда будет можно.

— Вы обладаете столь полной властью? — уже злясь, взвинчиваясь, спросил Скурыгин.

— Да.

— Очевидно, мне следовало бы вести себя с вами обходительнее? Вежливее? Подобострастнее?

— Угодливости, которую вы проявляете, мне вполне достаточно.

— Я ничего не сказал об угодливости.

— А я сказал. Простите, мне нужно позвонить. Можете отправляться в свою комнату, можете в каминном зале смотреть телевизор, можете включить телевизор даже в комнате покойницы. Там в видик вставлена какая-то порнушка… После долгого воздержания в подвале вам понравится.

— А вы, оказывается, не столь просты и неуклюжи, как это может показаться поначалу.

— О! Я хитер, коварен и злопамятен. От меня лучше держаться подальше.

Пафнутьев снова прошел к подоконнику, у которого они недавно стояли с Худолеем, и набрал номер Шаланды. Он знал, что в эти секунды трубка сотового телефона пищит в шаландинском кармане, но тот не откликался на вызов. Значит, важный разговор, значит, надо ждать.

— Слушаю! — наконец прозвучал голос Шаланды.

— Пафнутьев тревожит.

— Давай, тревожь.

— Ты подготовил выступление по телевидению?

— А что?

— Материала хватает?

— Можешь добавить?

— Могу, — усмехнулся Пафнутьев.

— Неужели… — Голос Шаланды оборвался, он так и не решился произнести в слух мелькнувшую догадку. Слишком уж она была невероятной.

— Да, Жора, да. Еще один труп.

— Кто на этот раз?

— Маргарита Объячева. Жена хозяина.

— Убита?

— Возможно.

— Как?

— Не знаю. На теле видимых повреждений нет.

— Сколько же там осталось живых?

— Пятеро. Телохранитель, его жена, секретарша… Кстати, прекрасная девушка, красавица, умница…

— Остановись, Паша. Кто еще? — взмолился Шаланда.

— Друг семьи Вьюев и объячевский зек Скурыгин.

— Ты присматривай за ними.

— Твои ребята присматривают. Они надежные профессионалы, мимо них даже мышь не проскочит незамеченной. Птица не пролетит. Комар носа не подточит.

— Ладно, Паша. Я вот прикидываю, прикидываю… Осталось пятеро… Четверо из них наверняка убийцы… Они ведь не остановятся… Им следы надо заметать.

— Может, четверо убийц, но, не исключено, что один… Может быть, в доме есть какая-нибудь потайная комната, в которой убийца и прячется? Будем думать. Что твой строитель? Как его… Вулых.

— Желает говорить с тобой.

— Да-а-а? — по-дурному заблажил Пафнутьев. — Созрел, значит.

— Чем-то ты ему приглянулся.

— Он мне тоже. Высылай машину за Маргаритой. Передавай большой привет ночным телезрителям.

— Может, подъедешь, выступишь?

— Да боюсь я их тут без присмотра оставлять! Боюсь! — признался Пафнутьев. — Приеду утром, а их уже трое осталось… Нет, Жора, не уговаривай. Кому-то на роду написано блистать в свете юпитеров, а кто-то должен вахтером служить, — жалостливо простонал Пафнутьев.

— Да, Паша, да! Кто для чего создан… С природой не поспоришь.

— Кстати, Худолей опять отличился.

— Все! Мне пора. О худолеевских подвигах расскажешь кому-нибудь другому.

— Я имею в виду, что он весь день не пьет. Ни капли в рот.

— Не верю! — заорал в трубку Шаланда и отключил телефон.

Снова и снова просчитывая события, случившиеся в объячевском доме, пытаясь понять суть происшедшего, Пафнутьев постоянно упирался в нечто необъяснимое — что произошло у строителей? Он мог понять поведение Вохмяниных, и Маргарита была ему понятна, и Света. Хотя и были к ней вопросы, недоумения, но по каким-то своим причинам он отодвигал Свету в сторонку — отойди, дескать, не мешай нашим серьезным разборкам. Вьюев? И с этим все в порядке, Пафнутьев мог предсказать его поведение, предвидеть решения — и спокойные, и истеричные, и попросту беспомощные.

Скурыгин становился все более спесивым, он возвращался в свой мир, где привык повелевать и решать судьбы. Так уж случилось, что судьбу его самого решил другой человек, и Скурыгину оставалось только подчиниться. Причем, держался он не слишком твердо, не слишком, это Пафнутьев понял сразу. Чтобы без пыток, избиений, без голода дрогнуть и подписать все, что тебе подсовывают… Слабак этот Скурыгин. И все его высокомерие, какое-то больное, надсадное самолюбие, все только подтверждало — слабак.

— Мне нужно позвонить, — подошел он к Пафнутьеву через два часа. — Я и об этом должен просить разрешения?

— Конечно. Но я разрешаю.

— Знаете… Мне уже расхотелось звонить.

— В таком случае, ничем не могу помочь.

— Три месяца назад я пришел в этот дом с сотовым телефоном. Я могу затребовать его обратно?

— Затребовать, конечно, можете. Но получить — нет.

— Почему?

— А я не знаю, где он, куда вы его сунули! — расхохотался Пафнутьев, убеждаясь еще в одной закономерности — спесь и глупость идут рядом, да чего уж там — это проявление одного и того же человеческого качества — ограниченности.

— Я вижу, вам приятно видеть людей в дурацком положении? — спросил Скурыгин.

— Да. А вам?

Поперхнулся Скурыгин, закашлялся, хотел сказать что-то резкое, что сразу поставило бы на место эту прокурорскую крысу, но сдержался, взял себя в руки и промолчал. И правильно сделал. Таких людей Пафнутьев не любил и даже не боролся с этим своим чувством. В мимолетном споре Скурыгин поступил верно, грамотно. Но глупо и самонадеянно, более того, безрассудно он поступил часом позже — позвонил в свою контору, потребовал каких-то ответов, отчетов, кого-то пропесочил за нерадивость, кого-то сдержанно похвалил.

А напрасно, ох, напрасно!

Не знал еще Скурыгин, насколько изменился его мир, насколько изменилось собственное положение в этом мире. Два месяца изоляции не проходят безнаказанно нигде, а уж тем более в том рискованном деле, которым он занимался. В течение следующего часа после его звонка о том, что он жив, здоров, намерен вернуться и снова все взять в свои руки, о том, что он, как и прежде, тверд и решителен — обо всем этом уже знали его партнеры, конкуренты, соратники и прихлебатели.

А не надо бы, ох, не надо!

Ну, да ладно, сделанного не вернешь, слово не воробей.

Главное в другом — и со Скурыгиным у Пафнутьева не было неясностей. Он этого человека видел и понимал до самого донышка. Затруднения и полная необъяснимость у Пафнутьева были связаны с Вулыхом и Петришко. Почему один убит, а второй сбежал? Как понимать миллион долларов, если Объячев год не платил им заработанных денег, ограничиваясь кормежкой и постелью? Правда, Шаланда сказал, что Вулых тронулся умом… Пафнутьев в это не верил. О строителях у него сложилось мнение, как о людях здоровых, выросших в ясных отношениях, в своих горах, окутанных чистым воздухом и ежедневной необходимостью зарабатывать на хлеб. Такие люди если и трогаются умом, то чаще это связано с потерей дома, семьи, близких людей, с потерей привычного образа жизни.

Но миллион долларов… Это, конечно, серьезное обстоятельство. Такая куча денег может повредить любой разум, внести душевную сумятицу в самый сильный характер.