Злополучный номер - Евгений Евгеньевич Сухов

Воловцов обошел дом и прошел во двор. Оконце, что выходило во двор из комнаты Стасько, было много меньше фасадного, зато помимо постели было хорошо видно и этажерку, и полицейского надзирателя Поплавского, лежавшего с недовольным видом.

– Вставайте, господин Поплавский, – сказал Воловцов, вернувшись в комнату. – Эксперимент номер один закончен. Теперь переходим к эксперименту номер два. Господин Самохин, подойдите.

Поплавский встал, отряхнулся и сумрачно глянул на Воловцова: что еще придумает этот судебный следователь из Москвы, опять покойника под этажеркой изображать?

Городовой же послушно подошел к судебному следователю.

– Видите вот ту дверь? – указал Иван Федорович на двустворчатую дверь, ведущую в комнату Глафиры Малышевой.

– Вижу, – ответил Самохин.

– Преступник у нас мужчина крепкий и высокий, как и вы, – продолжал, обращаясь к городовому, Иван Федорович. – А теперь представьте: в карманах у вас лежат деньги и портмоне коммивояжера Стасько, руки вы прижимаете к животу, поскольку держите в них десятка два золотых женских часов. В коридор вам выходить нельзя, может увидеть прислуга, постояльцы. А Глафира Малышева с сестрой не продадут, поскольку уже по уши замазаны в соучастии. Куда вы двинете?

– К ним и двину, – быстро сообразил Самохин.

– Двигайте, – разрешил Воловцов. – Только учтите, руки у вас заняты ворованными часами…

– Понял, – сказал смышленый городовой и, прижав руки к животу, пошел к двери. Подойдя к ней, он остановился, а потом уперся в дверь плечом и нажал на нее. Образовалась щель. Самохин нажал еще, одна створка двери еще больше распахнулась, и городовой без особого труда протиснулся в образовавшийся проем и очутился в комнате Глафиры Малышевой.

– Что и требовалось доказать, – кивнул Воловцов и, повысив голос, произнес: – Возвращайтесь к нам, Петр Степанович.

Когда городовой Самохин вернулся, Иван Федорович подошел к двустворчатой двери, ведущей в комнату владелицы меблированных комнат, пристально посмотрел на гвозди, которыми она была приколочена, глянул на отверстия в двери и сказал:

– Эти двери не раз отбивались, а потом забивались. Это видно по отверстиям и гвоздям. Надо полагать, их отбили для того, чтобы убийца вышел из комнаты коммивояжера Стасько. А потом их снова забили. Так что, когда к Стасько стучались, и Малышевы, по их словам, отбили двери, чтобы посмотреть, что там у него в комнате делается и жив ли он вообще, они солгали снова. Потому что не отбивали закрытые двери, а заколачивали их…

– А вы очень умный молодой человек, – послышался голос вдовы героя взятия Шипки. – Не сомневаюсь, что преступника, убившего Григория Ивановича Стасько, вы непременно изловите.

– Благодарю вас, – улыбнулся Иван Федорович. – И спасибо за оказанную помощь…

– Не за что… Кстати, – снова встряла старушенция. – Я утром восемнадцатого сентября слышала шаги в коридоре. Сон у меня стариковский, чуткий. Как я теперь понимаю, это и был убивец…

– В котором часу вы слышали шаги?

– Где-то в четверть пятого. Но я слышала не только его шаги. Были еще и шаги женские.

– Ну, правильно, – заметил Поплавский. – Это были шаги Киры Малышевой, которая его провожала, а затем закрыла за ним входные двери.

– Так вот, – продолжала старушенция, – сначала шаги были слышны, а потом на время затихли. Минуту, может, две не было вообще ничего слышно. Потом шаги раздались снова, затем скрипнули входные двери, после чего они закрылись, и на них был закинут крюк.

– И что это значит? – посмотрел на Мигунову Воловцов.

– Ну, как же, молодой человек. Сначала были шаги, то есть мужчина и женщина шли к входной двери. Потом какое-то время не было никаких звуков. А потом скрипнула раскрываемая входная дверь…

– Понял, – с восхищением посмотрел на Мигунову Иван Федорович. – Когда из коридора какое-то время не раздавалось никаких звуков, значит, что они прощались!

– Именно так, молодой человек, – блеснула глазками вдова пехотного капитана. – Они прощались друг с другом. Как прощаются мужчина и женщина. Возможно, обнимались и даже целовались…

– Я так и думал, что убийца и Малышевы знакомы! – едва не воскликнул судебный следователь по наиважнейшим делам. – А иначе зачем им покрывать преступника и врать следствию, причем, столь неумело и даже глуповато? Только я думал, что преступник знаком с Глафирой Малышевой, а не с Кирой. Выходит, я ошибся.

– Ну, может, вы и не ошиблись, – заметила мудрая старушка, многозначительно посмотрев на Воловцова. – Жизнь, молодой человек, иногда выкидывает такие фортели, что только держись…

– Да, вы правы, – согласился с ней Воловцов. – Спасибо вам огромное за помощь.

– Полноте, молодой человек, – улыбнулась Мигунова. – Разве это помощь? Это просто часть жизненного опыта, которым я поделилась с вами, причем я как раз сама и получила наибольшее удовольствие от этого…

Она слегка склонила голову в прощании и удалилась, будто ее и не было только что в номере Стасько. Остался только легкий запах жасминовых духов, что так любят женщины пожилого возраста…

– Ну, что, господа, хватит на сегодня экспериментов и допросов, – произнес Воловцов. – Служба службой, но человеческие мозги тоже требуют отдыха не меньшего, нежели тело. Так что на сегодня – довольно…

– А что завтра? – поинтересовался Поплавский, которого, кажется, тоже увлекло расследование этого непростого дела с его столь неожиданными поворотами.

– Завтра я буду допрашивать купцов, что приходили к Стасько торговать часы, конюха Селищева, возможно, прислужника Малышевых Семку и ознакомлюсь с медицинским заключением о смерти коммивояжера, до которого еще не дошли руки. А потом отправлюсь в тюрьму снимать допросы с Глафиры и Киры Малышевых.

– А мы, господин судебный следователь? – задал вопрос за себя и за Поплавского городовой Самохин.

– А вы свободны, – тепло посмотрел на городового Иван Федорович. – Ну, а коли случится в вас надобность, так я непременно именно вас и призову… И благодарю за помощь.

– Рад стараться! – гаркнул Самохин.

– И я тоже… рад, – сдержанно произнес полицейский надзиратель, у которого вновь потухли глаза и опустились плечи. Уж такой народ эти меланхолики: найдут и грусть, и печаль, и душевную боль там, где таковых чувственностей и в помине-то нет. А затем от того сами и страдают, несказанно жалея себя и расковыривая неглубокие ранки печали до самых настоящих больших и болезненных ран. Порода у них такая…

Медицинское заключение было длинным, на нескольких страницах. Иван Федорович не любил читать подобного рода документы, да еще с полнейшей детализацией вскрытия и скучными анатомическими терминами, что всегда ввергало его в рассуждения о тленности и даже никчемности бытия. К чему все потуги и усилия на всем жизненном пути, коли конец один и, как тут ни крути, неминуем. Получалось, что человек – царь природы только на словах да в философских трактатах, давно покрытых плесенью и