Злополучный номер - Евгений Евгеньевич Сухов

class="p1">– Ну, поканали? – приподнял за шкирятник Сиплого Жора.

– Грабки[54] убери, – пробурчал Сиплый, поднимаясь со стула, и обернулся к шмаре: – А тебе – тут сидеть!

– Да п-пошел ты…

Шмара попыталась подняться, но из этой затеи у нее ничего не вышло, и она, будто мешок, набитый требухой, расплылась на стуле…

– Как скажешь, Сиплый, – отпустил воротник рубахи Сиплого Жора. – Веди!

У Сиплого «хазовка» была недалече, в «Утюге» – доме Кулакова. Дом и правда походил на утюг и выходил своим тяжелым каменным носом на Хитровскую площадь. В отличие от алтынных и пятикопеечных ночлежников Сиплый имел в «Утюге» отдельную комнатку-нумер за двугривенный в сутки и считался среди постояльцев «Утюга» в большом авторитете.

Пройдя в нумер, он зашел за занавесь, разделяющую комнату на две половины: прихожую и непосредственно комнату, оставив Георгия в «прихожей». Пошурудив недолго за занавесью, вышел, неся в руках фанерный короб, наполненный кастетами, свинчаткой и прочим железным рухлом уличных громил.

– Вот. Выбирай, чо хошь.

– Добре, – присел на корточки Полянский и стал шарить в ящике. Наконец он поднялся, держа в руках свинцовый кастет с четырьмя отверстиями для пальцев и массивным упором, вкладываемым в ладонь. Посередине боевой внешней части кастета, промеж колец для пальцев, торчал продолговатый конусообразный шип размером в половину мизинца…

– А вот это то, что надо… Эту приправу беру, – удовлетворенно произнес Георгий, подбросив кастет в руке. – У меня когда-то была такая, почти в точности…

– Два кенаря, – не очень твердо сказал Сиплый.

– Один, – не согласился Георгий.

– Полтора, – попытался было торговаться майданщик, но Георгий сказал, как отрезал: – Один кенарь, Сиплый, один. И не щас, а после дела… Все, Сиплый, бывай…

Глава 12

Два эксперимента,

или Кастет с шипом

Дом с мезонином – вот что представляли собой меблированные комнаты Глафиры Малышевой, сдающиеся внаем для приезжих. Правда, в мезонине проживала уже не первый год одна старушенция, которая имела возможность платить обычную таксу – три гривенника в сутки и пользовалась полным пансионом, однако остальным приезжим полагался только чай на завтрак, и все.

В связи с арестованием сестер Малышевых все постояльцы решением Дмитровской полицейской управы были выселены, однако старушенция в доме осталась, поскольку, во-первых, в мезонин имелся отдельный вход, который не был опечатан. А во-вторых, разрешение на проживание ей было предоставлено самим начальником полиции Панкратием Самсоновичем Разумовским, к которому она ходила с настоятельной просьбой оставить ее проживать в доме Малышевых и незавидным положением которой старый полициант по-человечески проникся.

– Идти мне некуда, нешто вы выбросите меня, как какую-нибудь приблудную собачонку? – заявила она начальнику Дмитровской полиции и положила на стол бумагу, в которой настоятельно просила оставить ее доживать «последние денечки» (так было написано в прошении) в меблированных номерах госпожи Малышевой. – Как-никак, я вдова героя русско-турецкой войны капитана Мигунова, кавалера двух орденов – святого Станислава и Святой Анны, погибшего при взятии Шипки. И вы, сударь мой, как блюститель законности и справедливости в нашем городе, просто обязаны учитывать мои интересы…

Панкратий Самсонович интересы бойкой старушенции учел, и когда Воловцов с полицейским надзирателем Поплавским и городовым Самохиным пришли распечатывать дом, старушенция была тут как тут. Она спустилась из своей комнаты по крутой лестнице столь резво и проворно, что судебный следователь и полицейские и не заметили, как это случилось: только что их было трое, и вдруг стало четверо. Старушенции – это ведь народец крайне любопытный, у которых в жизни если и осталось что, так это быть по возможности в курсе более или менее касающихся их событий, а то и событий, совершенно их не касающихся…

– Простите, а вы как тут оказались? – спросил, не удержавшись, Иван Федорович.

– По воздуху прилетела, на метле, как же иначе-то, – быстро и как-то весело отгрызнулась старушенция, решившая стоять насмерть, но поучаствовать-таки в интереснейших событиях, которые разворачивались прямо у нее на глазах.

Воловцов понял, что от такой гражданки ему не отвертеться, как ни силься, и когда городовой Самохин попытался, было, прогнать назойливую постоялицу меблированных комнат прочь, что ему, похоже, не удалось бы тоже, Иван Федорович только отрицательно помотал головой: пусть-де присутствует любопытствующая бабушка. Авось, не помешает, да и дельное что-нибудь скажет…

Входные двери открыли, прошли по коридору до дверей комнаты, которую в последние часы жизни занимал коммивояжер Григорий Иванович Стасько. Оторвали шнур от сургучной печати, вошли гуськом. Корзин с часами уже не было, но на кровати по-прежнему лежало свернутое пальто, и хоть одеяло и было откинуто, какое-то впечатление, будто на постели спит одетый человек, пусть и на первый взгляд, но оставалось.

– Я вот что вас попрошу, – обратился Иван Федорович к Поплавскому. – Не будете ли вы столь любезны, чтобы принять позу трупа?

– То есть? – непонимающе сморгнул полицейский надзиратель.

– То есть лечь под этажерку, как лежал убиенный коммивояжер Стасько, – уточнил Воловцов.

Поплавский оглянулся в сторону городового Самохина, потом посмотрел на судебного следователя Воловцова. Взгляд его однозначно выражал недоумение: почему, мол, вы заставляете ложиться на пол меня, человека в чине и должности, а не нижнего полицейского чина Самохина?

Однако ответный взгляд судебного следователя по наиважнейшим делам был непреклонен, равно, как и его принятое решение. К тому же, приказы начальства надлежит не обсуждать, а выполнять, и Поплавский лег на спину под этажерку ногами к двери.

– Так лежало тело убиенного Стасько? – спросил городового Иван Федорович.

– Да, вроде так, – ответил Самохин.

– Нет, не так, – послышался голос старушенции Мигуновой. – Он лежал чуть наискось, и голова его была повернута набок.

– Точно! – подал голос Самохин. – Голова у него набок лежала. Покоилась то есть…

– А вы откуда знаете, сударыня? – полюбопытствовал у старушенции Иван Федорович.

– А я в скважину замочную глядела, – ответила вдова героя взятия Шипки.

– Ясно, – сказал Воловцов и обратился к Поплавскому: – Господин полицейский надзиратель, лягте, пожалуйста, немного наискосок и поверните голову набок.

Когда Поплавский поерзал и исполнил приказание Воловцова, Иван Федорович посмотрел на старушенцию:

– Так он лежал?

– Так, – удовлетворенно протянула вдова капитана.

Судебный следователь перевел взгляд на Самохина.

– Точно так, – подтвердил городовой.

– Всем оставаться на своих местах, – приказал Воловцов и вышел из номера, плотно прикрыв за собой дверь.

За дверью он присел на корточки и глянул в замочную скважину. Поплавского видно не было, зато хорошо просматривалась постель и лежащие на ней пальто и одеяло.

Далее судебный следователь вышел из особняка и зашел с фасада. Приблизив лицо к окну, он стал всматриваться в комнату, но Поплавского не увидел: были видны лишь цветы, стоящие в глиняном горшке, да