Двойка по поведению - Ирина Семеновна Левит

разглядывал записку, словно она была написана на трудно понятном, хотя и смутно знакомом языке, морщил лоб, хмурил брови и причмокивал губами, затем принялся зачем-то ее тереть пальцами и даже поднес к носу с явным намерением понюхать.

— Это ничем таким не пахнет, — сказал Володя, вспомнив странный душок, исходивший от тетради Пироговой.

— Да-а?.. — Казик дернул носом. — А мне кажется, что-то есть… У меня, знаете ли, нос большой, он хорошо запахи собирает. И что-то определенно есть… Только я никак не пойму, что именно.

Володя перехватил записку и тоже принюхался, однако ничего не уловил, произнес мрачно:

— А вообще-то это пахнет большой дрянью. Потому что записку подкинул кто-то из своих.

— Да-а?.. — повторил Казик. — Вы уверены?

— Уверен! — Володя смял записку и прицелился в окно, но Казик шустро перехватил руку, буквально выдернув из пальцев скомканный лист.

— Вы с ума сошли! Это же вещественное доказательство! Возможно, исключительно ценное! — Он аккуратно расправил бумагу и сунул в свой карман со словами: — С вашего позволения, я покажу это Орехову.

Володя представил, как полицейский майор будет изучать записку, по сути копаясь в его, Гриневича, личной жизни, и мысленно выругался: дернул же черт этой бумажонкой перед Казиком трясти.

— Да это, наверное, так… кто-то из пакости… — поморщился Володя. — Или совсем даже наоборот… — перестал он мгновенно морщиться. — Из хороших побуждений!

— В каком смысле? — озадачился Казик.

— В том самом, что про тетрадку Пироговой и про то, что ее у Лизы нашли, в школе-то знают. Вот и решили меня предупредить, чтобы не связывался.

Казик несколько секунд помолчал, а потом спросил вкрадчиво:

— Вы, Владимир Николаевич, всерьез верите в собственную гипотезу?

Володя тоже несколько секунд помолчал и признался:

— Не слишком.

— Очень хорошо! — одобрил Казик. — А то, знаете, меня всегда пугают люди, вроде бы уже вполне зрелые, но по-детски наивные.

— Я не наивный, — сказал Гриневич и принялся набирать номер Лизы.

Глава 16

Орехов приехал к Казику по первому зову и при этом не стал по обыкновению ворчать, дескать, встречи с ним тот неизменно использует как повод усладить собственный желудок. Препятствие для подобной услады в виде сестры Софочки продолжало пребывать в Германии, и Аркадий Михайлович вполне мог позволить себе чревоугодие без всякого приличествующего обоснования. Так что и у Орехова пропадала возможность в очередной раз уязвить хитроумного обжору.

Устроенный Казиком по случаю очередной деловой встречи ужин изобиловал всевозможными запрещенными для толстяков яствами, но Орехов, которому тоже давно следовало сесть на капустные котлеты, с удовольствием умял две здоровенные котлеты по-киевски, не чувствуя никаких угрызений совести. В конце концов, это Казик вечно пытается обхитрить сестру, а ему, Орехову, это без всякой надобности — ему и так приходится каждый день хитростями заниматься.

Майор вполне мог обсуждать дела за едой, но Аркадий Михайлович, зазвавший Бориса Борисовича в гости для серьезного разговора, упорно настаивал на том, что все — после ужина, дабы не испортить аппетит.

Орехов отнюдь не был сильно впечатлительным, однако уже после того, как с едой было покончено, предусмотрительность Казика оценил: вкушать вкусные яства и одновременно рассуждать о собачьем дерьме — не самое приятное сочетание.

— Значит, Саранцева после похорон отправилась к себе домой, и около подъезда получила плюху в спину? — уточнил майор.

— Она ее получила, свернув за угол дома, — уточнил, в свою очередь, Казик. — Шла в своем новом, причем белом, плаще и вдруг почувствовала, будто ей что-то в спину шмякнулось. Елизавета Максимовна оглянулась, но никого, естественно, не увидела. Потому как кинули из-за угла.

— И за угол она, конечно, не побежала, — не столько спросил, сколько констатировал Орехов.

— Борис Борисович, голубчик! Ну, вы же себе представьте ситуацию! Во-первых, девушка испугалась. Любой бы испытал нечто подобное. Пусть это не больно, не камень все-таки, но даже если просто неожиданно сзади руку на плечо положить… Сильно вздрогнешь. Во-вторых, когда Елизавета Максимовна стала себя оглядывать, сняла плащ и увидела, чем в нее швырнули… Ощущение, мягко говоря, далекое от приятности. Опять же плащ новый, белый, не дешевый, особенно для учительской зарплаты… Ну да, она все-таки побежала за угол, однако там уже никого не было — ни человека, естественно, ни собаки. Впрочем, собаки, вероятно, вообще не было, ее добро вполне могли принести с собой.

— Специально для Саранцевой?

— А почему нет?

— Зачем? Чтобы просто нагадить — и на ее одежду, и ей в душу?

— А что это вас так сильно удивляет? — спросил Казик. — Особенно в свете последних событий. Я имею в виду тетрадь Пироговой.

— Да, пожалуй, не очень, — признался Орехов. — Только как-то все это… — он покривился, — глупо. Причем чем дальше, тем глупее. Если это все, конечно, связать с убийством. Сначала преступник подбрасывает украшения и телефон Пироговой дворникам. Вроде как на них пальцем указывает. Ну, в общем-то, логика здесь есть. Но тоже какая-то кривая. А если бы зоркая Капитолина Кондратьевна не заметила валяющийся около дворницкой брелок Пироговой? А если бы этот Арнольдыч с метлой, обнаружив телефон с побрякушками, не сунул бы их в стол, а куда-нибудь припрятал? А если бы не стал все это барахло вытаскивать, а оставил бы в мешке, что он и сделал, а в результате никаких бы отпечатков пальцев на вещах мы не обнаружили, что и произошло? Теперь тетрадь. Я не думаю, что Саранцева такая уж дура набитая, чтобы отправить на тот свет Пирогову, стащить у нее кондуит, потом самой же о нем следователю рассказать и при этом запихнуть улику в собственный шкаф, откуда она и выпала на глазах у школяров.

— Вот именно! Тетрадь явно кто-то подбросил.

— А если бы Саранцева еще год в шкаф не залезла? Это ж не сумочка ее, и даже не стол, который под рукой.

— Тут все не так нелогично, — заметил Казик. — Елизавета Максимовна мне подтвердила, что довольно часто пользуется на уроках энциклопедией. И об этом многие могли знать. По крайней мере, ее ученики уж точно знали. А тетрадь как раз за энциклопедию и засунули.

— То есть ученички, детки золотые? — Орехов посмотрел скептически.

— Борис Борисович, неужели вы еще не поняли, что в Двадцатой гимназии не любят сор из избы выносить, но внутри родного коллектива на первом этаже чихнули, а на последнем тут же инфекции испугались?

— Ну да, ну да, — покивал майор. — Только насчет сора из избы… Вот Борзенков взял и все вам выложил про фокусы этого самого родного коллектива. Чего вдруг? Счеты решил свести?

— Ничего подобного, — опроверг Аркадий Михайлович. — Я ему честно объяснил причину моего интереса. Он честно этот интерес удовлетворил.

— И рассказал про грязные делишки