Записка самоубийцы - Валерий Георгиевич Шарапов

начинается, и новые мысли зарождаются в голове, такие взрослые, правильные, дисциплинированные. Расстилаются впереди светлые дали…

Однако стоило зайти в столовую, где было накрыто угощение, как тотчас все в голове смешалось и потускнело. Глаза по привычке искали Тамару, а ее не было и никогда уже не будет.

Остались плоды ее трудов, заботливого, доброго сердца, всегда болевшего за все: свежий ремонт и побелка, скатерти, салфетки, картины на стенах, контрольные весы. Никуда не делись и ребята, которые благодаря трудам Царицы входили в тело, питались так сытно, правильно и разнообразно, как никогда не смогли бы обеспечить бедные мамы дома. Просто рук не хватало.

Он, Колька, ее любимчик, старательно и очень деликатно откармливаемый, – тоже есть и будет еще очень долго. А вот Тамары нет. И никогда не будет.

«Сорокин, гадюка, так и не появился, хотя обещался. Что же такое, а? И этот спекся…» – думал Колька, свирепо жуя бутерброды. (Пирогов не ожидалось, недавно назначенная новая заведующая пока заботилась лишь о том, чтобы соблюсти нормы и прочий граммаж, ей было не до перевыполнения планов.)

Парень ждал, что появится старший товарищ, знающий, что и как делать – уж таков был Сорокин, приучил всех к тому, что он как бы шутя способен разрешить любое затруднение, но вдруг куда-то пропал. А тут выяснялось, что у него, как и у простых смертных, имеется сердце, способное барахлить, лет ему немало, он порядком устал и опустил руки – то есть открылось, что железный капитан, оказывается, тоже человек.

Однако, чтобы перестать гневаться и осознать масштаб этого «открытия», надо бы прожить хотя бы четверть века, лучше половину. Колька же пока такового жизненного багажа не имел, потому просто ждал, когда появится капитан. Сначала с минуты на минуту, потому поостыл, утешая себя лицемерно солидными мыслями: «Что ж, его тоже понять можно… старый больной человек. Сердце ведь не шутка, хочешь не хочешь, а надо избегать тревог и волнений».

Потом не сдержался и обозлился: сколько можно уж? Время идет! И убийца – если таковой есть (а он есть!) – наверняка уже со спокойным сердцем подчищает следы… «Ну, там, улики… что эти злодеи обычно делают тогда, когда менты-лентяи гоняют лодыря?»

Провозгласили тост за наставников, Колька опомнился, поднял со всеми стакан с компотом – вполне порядочным, но с Тамариным не сравнится. Что-то она в него такое добавляла, что он становился куда вкуснее, чем все, которые Пожарский пробовал.

Снова его мысли унеслись от происходящего. Он опять открывал эту проклятую дверь в комнату Сорокина, видел, как сквозь туман, висящее, неестественно вытянутое, будто бескостное тело. Снова бросался перекусывать шнур, пытался сделать искусственное дыхание и, осознав, что бесполезно, оседал на пол, тупо таращился, вертел в руках обрезанную, причудливо увязанную петлю…

Хорошо, что отвлекли: грохнул дружный гогот, и Колька очнулся. Оказывается, Семен Ильич, ударившийся в воспоминания, рассказывал про первые шаги одного из своих выкормышей:

– …вижу: совсем плохи дела, ничегошеньки он не учил. Говорю: узлы хотя бы, как вязать, знаешь? Этот шкет даже с обидой: а как же, как это – я да не знаю! Я ему: так показывай, чего молчишь? И он эдак хватает шнур и ну вертеть-навязывать кренделя, и так увлеченно, и поясняет: это вот ткацкий, это брамшкот, булинь, стремя…

Колька расплылся в улыбке. Это про Петьку Муравьева, сына погибшего моряка-балтийца, который осилил лишь год учебы, потом, плюнув на все, сбежал на флот юнгой. Невероятный был мастер вязать узлы, знал их уйму и охотно учил всех желающих и нежелающих, рассказывая, какой для чего.

Разговор уже перешел на другое, Колька жевал бутерброды, хлебал компот – темы бесед были ему неинтересны, и он вновь вспомнил про Муравьева. Они приятельствовали, парень он был хотя и непоседливый, но серьезный, терпеливый, доброжелательный, никогда ни над кем даже не подтрунивал.

Если кто-то, начав и потеряв терпение, пытался бросить узловую науку, Петька готов был одно и то же объяснять по многу раз, орудуя чужими пальцами, как своими, точно приучая малышей завязывать шнурки. Раз попав в его лапы, отделаться было невозможно: хочешь не хочешь, а научит. Если кто-то смеяться начинал – как правило, криворукие, – Петька никак не реагировал, гнул свое.

Вылавливая Кольку, который норовил сбежать, поскольку утомился вязать узел «штык», пояснял:

– Не торопись. Не получается так, может, получится чуть иначе. Свое придумаешь, улучшишь то, что есть.

– Да что есть бы освоить, – скрипел зубами Николай, сражаясь одновременно и с веревками, и с собственными руками.

– Освоишь, – пообещал Петька, деликатно, но твердо направляя его пляшущие пальцы, – и будет у тебя твой собственный узел имени Пожарского! А что, красиво…

И быстро, ловко исправлял напутанное Колькой.

– На сто первый раз получится, и будешь только так вязать. Ты знаешь, например, что любой моряк, пожарный, рыбак – каждый по-своему узлы вяжет? Даже, скажем, порвавшийся шнурок на ботинке или шпагат на ящике.

Вот оно. Узел. Странный.

Колька даже вздрогнул: перед глазами, как наяву, возник узел на том электрическом шнуре, снятом с крюка. Тогда, понятно, не до того было, и внимания на него не обратил. Память, как выяснилось, заботливо сохранила образ этого узла, которым была образована петля, до мельчайших подробностей. Возможно, потому что Колька такого узла не знал, а Петька его не показывал. Вспомнил Пожарский и то, что машинально, неясно зачем, попытался развязать его, но под нагрузкой он сильно затянулся.

«Зачем женщине, да еще в возрасте, да еще в расстроенных чувствах вязать кружева? К тому же Тамара как раз не моряк, не рыбак и не пожарный».

И снова каруселили в голове все те детали и детальки, которые не давали покоя: оборванные телефонные провода, пропавшая ковровая дорожка, нетронутые стоящие табуретки, стол под девственно-чистой скатертью, бутылка с цветами, записка, то есть кусок от заявления Тамары об уходе…

Колька вспомнил, что Анюта Мохова рассказывала: в самый день гибели Тамару видели в магазине. Тогда было прохладно, и потому Тамара была именно в своем вечном темненьком пальто, хотя на шее был повязан цветастый платок. Немного расстроенная, но в настроении вполне боевом, шутила о том, что пусть эти ревизорские крысы ее пирогами подавятся.

«Любимый в госпитале, и если это настоящая Тамара, то она должна была тотчас, собрав шмотки, яблоки и прочее, нестись с передачкой, а не лезть в петлю».

Колька даже головой покачал: нет-нет. Царица, если она уверена, что кому-то необходима, что кто-то в ней нуждается – она не подведет, придет на помощь. Не вяжется узелок. И много еще чего не