Время старого бога - Себастьян Барри

не смог бы рассказать Флемингу. Флеминг не понял бы. Он и сам не понимает, если на то пошло. Не потому что это его изобличит, а потому что поверить в такое невозможно — Флеминг точно не поверит. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам… Когда Джун издала свой скорбный вопль, она просила Тома отвезти ее туда, где она могла бы посмотреть на Мэтьюза. Умоляла. Она страдала не только оттого, что прошлое неслось на нее, оскалившись, сверкая клыками, но еще и потому, что комиссар свернул расследование. Долгие годы Мэтьюз таился в ее душе, словно гадюка в высоких травах. Затем брак с Томом, дети — и она почти утешилась. Почти. Можно сказать, исцелилась. Не до конца, но почти, почти. Ведь был же у нее дар радоваться самому простому, мелочам жизни, разве не так? Во всем она находила смысл, понимала, что самые обыденные вещи — коржики воскресным утром, луковые булочки, за которыми она часто посылала Тома в еврейскую пекарню в Портобелло[38] — это, по большому счету, и есть самое главное. «Без булочек не возвращайся — слышишь, Том? Ты разобьешь мне сердце». Мелкие эпизоды, мимолетные события дня, неустанная забота о детях, их синяки и шишки, загадочные детские болезни. Том вспомнил, как они с Джун доставили Винни в больницу Св. Михаила в Дун-Лэаре (он нес девочку на руках), испугавшись, что у ребенка менингит — в детском саду тогда была вспышка. Они вдвоем, отстраненные от дел медсестрой, подглядывали в дверную щелку, как сестры укладывают Винни на койку и доктор делает ей люмбальную пункцию. Огромный доктор, склоненный над крохотным телом, исполинская игла, нездешняя белесая жидкость из спинного мозга, спартанская обстановка палаты, свет, льющийся из окна в металлической раме. Боже милосердный! Но как же все-таки важны эти события, нанизанные, словно бесценные жемчужины, на нить жизни. И вот всплыло это имя из прошлого, Таддеус Мэтьюз — демон в обличье сорокапятилетнего священника, — и ничего-то ему не сделалось за эти годы, и сана его не лишили, и он пробился сквозь годы к Джун, надорвал ткань ее жизни, как сумасшедший с ножницами, что кромсает гобелен из Байе[39]. А Том знал их адрес в Кулмайне — большой опрятный дом при церкви, где они вершат темные дела, — Мэтьюз уже не одиночка, а в сговоре с другим негодяем. С сообщником, с таким же нечестивцем-священником. «Давай съездим туда, глянем одним глазком», — попросила Джун, а дело было в четверг, Том, разумеется, спешил на работу, вот и предложил: можно в субботу, если и вправду хочешь, если не передумаешь.

Со вторника по субботу, насколько он помнит, Джун почти не двигалась с места. Сидела в гостиной, как наказанный ребенок — или как ребенок, ждущий, когда его заберут. По-сиротски. Сам он не знал ни отца, ни матери, но с тех пор как он стал себя помнить, лет с трех, он заметил, что далеко не все дети в приюте сироты. Иногда кого-то из мальчиков навещала мать, а порой и отец. Или тетка, или дядя. Он, трехлетний малыш, видя все это, тоже стал ждать, ждать, что и за ним придут. Ждал и ждал, временами даже сидел в той же позе, что и Джун. Сидел не шелохнувшись и ждал. Даже когда он совсем отчаялся, он все равно ждал, где-то в глубине души. Да что там, он и сейчас, наверное, ждет. Ну так вот, четыре дня подряд он каждый вечер приносил домой рыбу с жареной картошкой в пропахших уксусом пакетах. Вам с солью и уксусом? Бутылка уксуса на стойке, внушительная солонка из нержавейки. Да-да. Все порции? Да, все. Спасибо, Луиджи. И скорей домой, к Джун, застывшей, словно речная форель в горном потоке.

Настала суббота, и они сели в свой «форд эскорт» — двухдверный, можно сказать, раритет — и отправились в те края, где жили священники. Осторожно, будто бы мимоходом расспрашивая встречных — опустит стекло, спросит, снова поднимет, — отыскал он нужный дом. День был холодный, хоть и летний. Один из тысяч ирландских летних дней, что с утра много обещают, но в итоге разочаровывают — как на скачках, когда ставишь на фаворитов. Том не знал, что делать, ведь в задачи полицейских такое не входит, но когда нашел дом, решил припарковаться на тихой улочке, посмотреть на пустые окна.

Ждать в итоге пришлось недолго. Около одиннадцати распахнулась парадная дверь и оба священника ступили на гранитное полукружье, венчавшее лестницу. Джун подалась вперед, словно бегун перед стартом — казалось, она вот-вот взлетит, превратится в живой снаряд. Она молчала, и Том вглядывался в ее лицо, пытаясь разгадать ее намерения. Священники спустились с крыльца, оба в прозрачных дождевиках поверх черных сутан и, кажется, в тяжелых черных ботинках — если он не ошибся, увидев их мельком из-под сутан, когда священники, спускаясь по лестнице, осторожно приподняли подолы, словно девочки за игрой в королев. Если бы выпал им случай встретиться с английской королевой, как бы они ее поприветствовали — поклонились или присели бы в реверансе? Они двинулись по ухоженной гравиевой дорожке, беззаботно смеясь и переговариваясь вполголоса, сели в трехколесную малолитражку и укатили.

— Узнаешь его, Джун?

— Том, Том, поедем, поедем следом.

Значит, узнала.

— Но Джун, стоит ли? Мы же не знаем, куда они. Может, по магазинам. — Он был уже отравлен, отравлен паникой.

— Думаешь, они сами по магазинам ходят? Да черта с два! Едем, едем за ними. Скорей, а то упустим… Скорей, скорей.

Том вывел зеленую машину на гладкое, залитое светом шоссе и пустился в погоню. Висеть у них на хвосте труда не составляло, ему не впервой. Он почему-то задумался, лежит ли в багажнике «смит и вессон» — была у него дурная привычка держать его там, хоть и не положено, но все же. Впрочем, оружие вряд ли понадобится. А в остальном рассудок его был замутнен, словно окно, куда солнечный свет падает под неправильным углом. Это все ради Джун, повторял он снова и снова, шептал, словно мантру, ради Джун. А этот гад в дурацкой машине, похожей на лягушачью икринку, в которой чернеет, точно головастик, его башка, эта тварь, что мигает поворотником, то правым, то левым, выезжает из города, ползет вверх по склону, едет в горы — это и есть тот мерзкий, грязный, жестокий, развратный подонок, который сгубил ее, беззащитную девочку, измывался над ней день за днем, сделал ее своей вещью, игрушкой. В Томе пробудился хищник — волк, леопард: теперь он был на охоте; он вжался в