В клешнях черного краба - Эдуард Юрьевич Власов

потянуть на пару-тройку этих самых «Лантисов»? Слава богу, в этом случае, как выражается мой друг Ганин, торпеда мимо прошла!

Осима принял из рук Сиракуры ключ, поблагодарил эксперта и отпустил его с богом. И вдруг решил стать дерзким.

– А почему вы мне ничего не сказали про ключ, Минамото-сан?

– Во-первых, я не обязан ставить вас в известность обо всем, что со мной происходит. Никаких ведь доказательств, что этот ключ имеет отношение к убийству Грабова, нет. А во‐вторых, что, впрочем, маловажно, Игнатьев вручил мне его как раз перед тем, как я сюда к вам приехал.

– И ничего при этом не объяснил?

– Ничего. Попросил проверить его, и все.

Осима подошел к своему столу, набрал трехзначный внутренний номер и сюзереновским тоном потребовал от невидимого вассала немедленную информацию обо всех «Лантисах», имеющихся в Немуро.

– Осима-сан, вы подумали об ордере на арест? – пошел я напролом.

– Смысла арестовывать Игнатьева я не вижу. «Наружка» за ним ходит-ездит, даже если он и надумает в бега податься, далеко не оторвется. А лишних неприятностей я не хочу.

– Я тоже. Но с момента убийства прошло больше суток, а мы с вами, кроме него, никого не имеем.

– Против Игнатьева улик тоже никаких. Номер его хотелось бы посмотреть – может, следы яда нашлись бы… Хотя он же не идиот его в гостинице держать…

– Да и ордер на обыск прокурор ни сегодня, ни завтра не даст – это же не арест.

– Вот-вот.

Тут зазвонил телефон. Осима, припав к трубке, стал слушать невидимого собеседника, периодически прерывая его длинный рассказ коротким «так-так». Положив трубку, он театрально вздохнул.

– Нет у нас в городе «Лантисов». Ближайший зарегистрирован в Обихиро. Вернее, ближайшие, их там три штуки. На Хоккайдо всего восемьсот тридцать семь машин. Что, объявлять проверку?

– Пока не надо. Я поеду в гостиницу и еще раз поговорю с Игнатьевым. Может, вытрясу из него что-нибудь более конкретное.

Приехав в гостиницу, я сначала позвонил Ганину. Зачем, я и сам не понял. Просто было машинальное движение в сторону телефона, был автоматический набор номера его комнаты – и все. Больше как будто ничего не было. Со мной такое случается редко, только когда надо позвонить домой.

А домой, кстати, позвонить надо…

Ганин снял трубку моментально, еще до того как отгудел первый сигнал.

– Алло!

– Алло, это я.

– Где ты ходишь?

– Ты чего кричишь, Ганин? Случилось что-нибудь?

– Капитана одного убили!

Моему другу Ганину палец в рот не клади, языковая реакция у него что надо – филолог, как-никак. Мне пришлось ему подыграть.

– Так это я слышал.

– Хороший у тебя слух, – продолжал пикироваться Ганин.

– А у тебя – дикция, – парировал я.

– Ты у себя? Я зайду сейчас.

– Судя по твоей интонации, будет серьезный мужской разговор.

– А как же! Ты мачо, и я мачо.

– Вот-вот, будет крутой разговор между двумя крутыми мачами.

– Иду, короче, мачо ты мой ненаглядный.

И действительно, тут же пришел.

Когда Ганина что-то по-настоящему тревожит, это сразу видно. Я, например, свои эмоции могу долго прятать глубоко в себе, и окружающим невдомек, что меня изнутри гложет какая-нибудь неразрешимая проблемка или угрызения не к ночи будь помянутой совести. У экстраверта Ганина же все в таких случаях написано на лице и других частях тела. Из в общем-то спокойного и уравновешенного мужика он вдруг превращается в попрыгунчика кузнечика. Темп речи возрастает вдвое, прямо пропорционально растут объемы изрыгаемой слюны, а температура воздуха в радиусе полуметра от него поднимается на два-три градуса как по Цельсию, так и по Фаренгейту с Реомюром.

– Так, дел сразу несколько, – выпалил он еще в распахнутых без стука дверях.

– Тише-тише, не суетись, Ганин, – лицемерно изрек я, зная, что успокоится мой приятель теперь нескоро.

– Я не суечусь. Суечусь я совсем по-другому. И в других ситуациях. Ты же знаешь.

– Окей, не суетишься, не суетишься. Что такое?

– Во-первых, когда ты ушел, я опять разговаривал с Игнатьевым.

– И что?

– Он сказал, что на месте Грабова должен был быть он.

– Конечно он. Тогда в рыбной промышленности на твоей родине, Ганин, царили бы порядок и законность. Ты знаешь, я против таких людей ничего не имею, но ты сам же…

– Да нет! Какая там законность! Я о другом! Вернее, он о другом!

– О чем о другом?

– Он говорит, что это его должны были убрать, а не Грабова!

– Логично говорит.

– Еще бы не логично!

– Хорошо, дальше что?

– Он думает, что Грабов погиб по ошибке.

– По какой ошибке?

– Да не знает он. По ошибке, и все.

– Ганин, ты же умный парень. Какая тут может быть ошибка?

– Такая! Говорят же тебе, он боится, что это было покушение на него! Его хотели травануть, а не…

– Что сделать? Говори по-русски!

– Ну отравить!

– Успокойся, Ганин. Конечно, это возможно. Но ситуация такая, что версия о том, что именно Игнатьев выступил в качестве санитара вашего заросшего черт-те чем леса, более убедительна. Скажу тебе по дружбе больше: у следствия это пока основная версия. Другой нет и, боюсь, не будет.

– То есть ты тоже думаешь, что Игнатьев подсыпал Грабову яд?

– Ты знаешь, в моем положении что-либо заявлять вот так вот безапелляционно нельзя…

– Такуя, мы с тобой не первый день знакомы!

– Ну хорошо, хорошо! Допустим, я тоже так думаю.

– Тоже?

– Да, тоже.

– Значит, кто-то еще так думает?

– Да, так думает капитан Осима, начальник местного управления. Ты его утром сегодня имел удовольствие лицезреть. Формально следствием должен руководить я, но на деле вся местная полицейская машинка подчиняется ему. Я здесь такой же гайдзин, как ты во всей Японии.

Здесь я должен объясниться. Не всякий японец возьмет на себя смелость обозвать себя гайдзином. Точнее, никто не возьмет. Даже если этот японец выехал в служебную командировку в Лондон или в летний отпуск на Гавайи. Все равно мы все даже там, за границей, остаемся для себя японцами, уверенными, что любой грунт под нашими ногами – это Япония и ничто другое. А за границей живут именно гайдзины, просто в Англии и Штатах их как-то больше, чем в Токио или Осаке. Вот и ходят по Парижам и Мадридам ошарашенные обилием вокруг себя не-японцев японские детишки, тычут в них во всех своими пухленькими коротенькими пальчиками и орут поросячьими голосками: «Гайдзин! Гайдзин!», требуя участия в этой постыдной демонстрации своего ксенофобского нутра своих делающих вид, что ничего сверхъестественного не происходит, мамаш и папаш.

Но у нас на Хоккайдо к гайдзинам отношение гораздо более лояльное, чем, например, в Киото или Наре. Там иностранцев не просто за людей не считают, а откровенно презирают и не пускают ни