Второй выстрел - Белоусова Вера Михайловна

— Как вы узнали? — спросил Мышкин.

— Револьвер, — коротко ответила она. — Она отдала его мне, уже давно… Хотела спрятать, подальше от Соньки. Боялась, что та чего-нибудь учудит. У девочки бывают… странные настроения…

При этих словах Мышкин опустил голову. Я случайно заметил, что руки его сжались в кулаки.

— Ну словом… так ей было спокойнее… — ничего не замечая, продолжала мать. — Мы спрятали его у меня в бюро. Я его запираю. Вчера я хотела положить бумаги в другой ящик… а он там… Она… перепутала… в спешке…

Тут я не выдержал.

— Это мог быть кто-нибудь… Саша, например. С него станется! Он и ко мне в комнату зачем-то лазил!

Тут мать впервые за все время взглянула на меня.

— Не думаю, Володя, — сказала она очень мягко. — Не знаю, что ему понадобилось в твоей комнате… Но в моем случае… нет, не думаю, что это он… Я просто не успела рассказать… Мы вместе спрятали револьвер в ящик, третий снизу, потом я его заперла и дала ей ключ… Один из двух.

— Зачем? — быстро спросил Мышкин.

Мать выглядела озадаченной. Было видно, что этот вопрос до сих пор не приходил ей в голову.

— Ей-богу, не знаю… Как-то так… Там все ящики открываются одним и тем же ключом. И с самого начала ключи были в двух экземплярах. Ну вот я и отдала ей один… Общая тайна, два ключа, две посвященные… Сама не знаю…

Она опустила голову и задумалась. На этот раз молчание прервал Мышкин:

— Скажите… Она была у вас в тот день, когда погиб ваш муж?

Мать сжала руками виски.

— Была, — сказала она еле слышно, а потом еще раз, чуть погромче. — Была. Приехала вечером, очень поздно, практически ночью… после того, как объявили… Совсем больная. То есть… не больная, а… — она опустила голову еще ниже.

— Мама, — снова не выдержал я, — скажи, пожалуйста, ты брала мою газету?

— Нет… — неожиданно пробормотал Мышкин.

Я ничего не понял.

— Твою газету? — растерянно переспросила мать. — Как это — твою? Не понимаю, о чем ты?

— Видите?! Вот видите! — восклицал я, словно в лихорадке. — Она не брала. А кто-то же ее взял! Это Саша, я вам говорю, это Саша! Кто же еще? Он ко мне в комнату лазил. И ключ он мог спереть, сделать копию. Он шпионил…

Этот монолог, кстати, я до сих пор вспоминаю со стыдом. Чистой воды попытка спрятать голову под крыло.

— Ну не знаю… — устало сказала мать. — Что-то уж слишком профессионально. Подсмотрел, подслушал, выкрал… Никто ведь не знал… кроме нас…

— Скажите, — неожиданно вклинился Мышкин, — вы не знаете, где она?

Мать покачала головой.

— Не знаю. Я открыла сама. У меня ключи от этой квартиры. Ее не было. Чемодан…

В эту самую секунду все мы совершенно ясно услышали, что в замке поворачивается ключ…

Ну вот, хорошенькое дело! Я затеял всю эту историю с сочинительством для того, чтобы освободиться, отключиться и так далее. А сейчас пишу и чувствую, как по телу ползут мурашки. Все как тогда. Впрочем, психоаналитики, кажется, так и работают. Сначала предлагают пережить заново все прошлые ужасы и только потом на них плюнуть. Что-то в этом роде… Ну не знаю, посмотрим… С первой частью уже все в порядке. Насчет пережить заново…

Она вошла, увидела нас и остановилась. Что-то мелькнуло у нее в глазах, какое-то странное выражение, неуместное даже… И честное слово, больше всего оно было похоже на облегчение.

— А, вы уже здесь… — сказала она совершенно спокойно. — Ну и ладно. Раз так — я никуда не поеду, — и бросила беглый взгляд на чемодан.

— А к-куда ты собиралась? — с запинкой выговорила мать.

— Далеко. Очень далеко. На север. В монастырь.

Я боялся на нее смотреть, но и не смотреть не мог, как загипнотизированный. Какая-то хмурая сосредоточенность была в ее светлых глазах, сосредоточенность человека, который все решает и решает трудную задачу и никак не может с ней справиться. Глядя на Марфушу, я вдруг со всей отчетливостью понял, что она не в себе. И Мышкин, по-моему, думал о том же. Очень точное выражение, между прочим. Именно так: не в себе, а где-то снаружи, сбоку, в некотором удалении от собственных выводов и поступков.

— Сначала-то я хотела… ну в общем…. еще дальше… — задумчиво продолжала она, как бы беседуя сама с собою. — А потом поняла — нет, не могу… Уж этот-то грех не отмаливается. И за нее кто-то должен молиться… А на мне и без того достаточно…

Ее речь становилась все более сумбурной. Она опустилась на стул и закрыла лицо руками. Мне показалось, что она плачет, однако, когда она снова заговорила, ее голос звучал спокойно:

— В тюрьме-то, конечно, хуже… А вообще мне все равно…

Мы слушали как зачарованные. Она обвела нас внимательным взглядом.

— Вы, наверное, хотите, чтобы я все рассказала?

С губ моей матери слетел какой-то неопределенный звук — что-то вроде: «Н-не…» — и замер, не успев превратиться в слово.

— Я расскажу. Только сяду…

Она опустилась на стул и сказала сосредоточенно, как будто отчитываясь:

— Значит так… Началось с письма. То есть, что это я? Началось-то оно когда? Тысячу лет назад. Но я не о том… Я задумала после письма. Помнишь, Лена, за завтраком письмо принесли — как он тогда растерялся? Помнишь?

Мать кивнула, буквально пожирая ее глазами.

— Ну вот… Сонька-то она ведь какая… рассказать — ничего не расскажет, спросишь — не ответит, но чтобы прятать, скрывать что-нибудь — так тоже нет. Все разбросает на самом виду… Раньше-то я ее бумаг не трогала. Все по-честному. А потом… уж очень я за нее боялась… И стала смотреть. Это я только недавно… когда… ну, в общем… недавно… — на этих словах она вдруг запнулась, покраснела и посмотрела на мать совершенно диким взглядом. Мать молчала.

— То письмо было от Соньки, — продолжала Марфуша. — Валялось на столе дня два, может, три… Она, наверно, думала, отправлять или нет. Я прочла… Там все было сказано. И про фантомасов — что она их разгадала. И что они знают. И что они его обманут и на самом деле убьют…

— Я ничего не понимаю, — растерянно пробормотала мать. — Какие фантомасы?

— Потом, — быстро проговорил Мышкин. — Прошу вас.

Мать покорно умолкла.

— У нее все было подробно расписано, — снова повторила Марфуша. — Хотя он и так все знал. Она так и писала: я понимаю, что план вам известен не хуже, чем мне; но все-таки пишу еще раз — на всякий случай, во избежание недоразумений. И еще… про «Спящую красавицу»… чепуха какая-то… Господи, сколько чепухи! Что она, как последняя фея, не может сделать сказанное несказанным, но помочь ему все-таки может, потому что знает, где подстерегает опасность. И еще… там много всего было… Но это уже неважно, — неожиданно заключила она, снова бросив взгляд на мою мать. — А что важно? Ах да… Важно то, что оттуда я все узнала. А потом вспомнила… когда понадобилось… И вот теперь мне самой интересно: а если бы не письмо? То есть если бы не оно, я, может, и не стала бы… Или все равно?.. Вот в чем вопрос!

Она умолкла, как будто задумавшись. Повисла тяжелая пауза.

— Скажите… — негромко начал Мышкин. — Вот вы узнали, что покушение состоится — настоящее покушение, я имею в виду. Зачем же тогда было…

Марфуша взглянула на него с удивлением.

— Так ведь я не тогда… Нет-нет, вы не поняли. Я решила позже. Когда он его получил… И даже позже. После того…

— Получил — и что? — настаивал Мышкин.

— Я же говорю: после того. Вот слушайте. Принесли письмо. А я почерк узнала, на конверте. Я дальнозоркая. Я думала, он в театр не пойдет. Раз он узнал… Потом… Что было потом? — она потерла лоб рукой. — Ну да, потом газета пришла…

— Опять газета? Что за газета? — вздрогнув, воскликнула мать. Голос ее непривычно звенел, похоже, она была на грани — срыва, истерики, не знаю чего.

Мышкин выглядел растерянным. На помощь пришла сама Марфуша.

— Про газету — потом, — сказала она будто бы даже с досадой и тряхнула головой, словно отгоняя невидимую помеху. — Значит, так… Я думала, он не пойдет. Но он что-то придумал. Иначе бы ни за что не пошел. Не такой уж он храбрец, я-то знаю…