Второй выстрел - Белоусова Вера Михайловна

Я вылетел на них сбоку. В первый момент они меня не заметили, так что в принципе у меня оставалась возможность потихоньку ретироваться. Умом я понимал, что Мышкину мое появление в такой ситуации совершенно ни к чему. Но тут на меня что-то нашло — словами не описать. Увидев Мышкина, я испытал то же, что и ребенок, долго разлученный с родителями и наконец их увидевший. Наперекор всякой логике и здравому смыслу я встал перед ними «как лист перед травой» и произнес какую-то совершенную нелепость:

— Здравствуйте! Извините, что помешал.

Надо было видеть, как они на меня посмотрели! Как будто я был не я, а чудо-юдо. Глинка молчал, а деликатный Мышкин промямлил что-то вроде:

— Ничего, пожалуйста…

Словом, вышла совершенно идиотская сцена. Первый шок постепенно сменился немым вопросом. Молчать было невозможно, и я попер напролом.

— Можно вас на минуточку? — спросил я Мышкина, стараясь не смотреть на Глинку. — Буквально на два слова.

Мышкин растерянно попросил у Глинки прощения и покорно поплелся за мной. Мы отошли в сторону шагов на десять. Мышкин остановил меня, слегка дотронувшись до моего плеча, и спросил с тревогой:

— Что случилось, Володя?

А я-то, идиот, боялся, что он меня отругает!

— Мне нужна газета. Очень срочно! — лихорадочно зашептал я. — Моя куда-то подевалась. Исчезла. Украли, видимо.

Мышкин пристально взглянул на меня и сказал:

— Газета у меня с собой. В портфеле. Вы в состоянии подождать пару минут? Мы практически закончили. Попрощайтесь и идите к выходу. А еще лучше — бегите, а то, не ровен час, заболеете. На вас смотреть холодно. Я вас догоню.

Если бы не он, мне едва ли пришло бы в голову прощаться с Глинкой. И вышло бы бессмысленное хамство. А так я сделал все, как он сказал: подошел как пай-мальчик, кивнул: «Всего хорошего!» — только что ножкой не шаркнул, — а потом развернулся и вприпрыжку понесся к выходу. На Глинку все это, должно быть, произвело сильное впечатление. Это я сейчас понимаю, а тогда мне было не до того и вообще — наплевать.

Мышкин нагнал меня у самого выхода с больничной территории, и мы, ни на секунду не останавливаясь, понеслись семимильными шагами в неизвестном направлении.

— Что Глинка говорит? — на ходу поинтересовался я.

— Признался, что руку приложил.

— То есть как? — я до того опешил, что даже притормозил. — Прямо так и признался?

— Ну да… Говорит, что сразу предположил наркотик, но сознательно замял, потому что Ольгу не спасешь, а Лелю — жалко, Леле — дополнительная травма, лишние вопросы и все такое… Клянется, что о возможном убийстве у него и мысли не было…

— А чего его туда понесло, не сказал?

— Сказал, а как же. Хотел побеседовать с Ольгой один на один. Призвать к здоровому образу жизни. Он Леле обещал, ну и потом… сам, как я понимаю, тоже был не против…

— А почему он согласился с вами разговаривать?

— Н-не знаю, — смущенно пробормотал Мышкин. — Не могу объяснить.

— Понятно. Кстати, куда мы?

— Да какая разница? Вот хотя бы сюда, — он ткнул пальцем в приближавшуюся к нам справа по курсу вывеску «Оладьи».

Мы вошли и сели. Мышкин поискал, куда бы пристроить шляпу, и в конце концов пристроил ее на спинке собственного стула. Есть не хотелось совершенно, однако для приличия пришлось заказать какие-то оладьи и вареники. Всю эту снедь мы, не сговариваясь, отодвинули на край стола, и Мышкин полез в портфель за газетой. А я, честно говоря, был даже рад всей этой возне — с едой и со шляпой. Я был рад любой отсрочке. Эта газета… Мне вдруг стало очень страшно от того, что сейчас я ее увижу. Я не хотел ее видеть. Я ее боялся…

Деваться, однако, было некуда. Мышкин выложил ее на стол прямо перед моим носом. Мелькнула знакомая статья про асфомантов. Я перевернул страницу. Потом другую. Вот он — прогноз погоды «После дождичка в четверг»… А вот — хроника происшествий. Не мог я на это смотреть. Мышкин вдруг весь подался ко мне. Ну вот… «Вчера в четырех километрах от станции Клюево, в лесу, был обнаружен…» Нет, не мог видеть. И сейчас не могу. Девушка… Предварительный диагноз — передозировка наркотиков. Особые приметы — вертикальный шрам между бровями. Просьба к тем, кто знает… Ну и так далее. Я подвинул газету Мышкину и ткнул пальцем, с трудом выдавив из себя:

— Вот. Это… она… Шрам… это у нее с детства… Напоролась на ветку. Мы ночью в лес ходили…

Мышкин молча склонился над газетой. Я не видел его лица, но в самом его молчании было столько сочувствия, что я преисполнился благодарности. Не знаю, как объяснить… Он не спрашивал ни как я догадался, ни уверен ли я — ничего. Молчал. Потому что понимал, каково мне.

И тут эта проклятая газета преподнесла мне еще один сюрприз. Совершенно случайно я бросил взгляд на верхнюю часть страницы и увидел число — дату выхода этого номера. И снова все поплыло, закачалось перед глазами, и полетело куда-то к чертовой матери.

— Погодите… — хрипло пробормотал я. — Постойте… Как же?.. Ведь этот номер вышел еще до смерти отца. А она… а Сонька…. звонила утром, в день похорон — извинялась, что не сможет прийти… Как же это?..

И тут я начал понимать… То есть нет, вру, все не так… Я и начал понимать, и запутался еще сильнее. Откуда мне было известно про этот звонок? От матери… Значит, одно из двух: либо это была ложь, либо… Либо не ложь, и тогда…

— Только один человек мог… — произнес я вслух. — Если, конечно, это правда…

Мышкин встал, подобрал давно свалившуюся на пол шляпу и решительно сказал:

— Едем!

ГЛАВА 19

Дверь открыла моя мать. Я застыл на месте, с ужасом глядя на нее. К моему удивлению, она меня как будто не замечала. Она смотрела сквозь меня, через мое плечо — прямо на Мышкина. Это был момент, когда мне показалось, что мы так и останемся навсегда в этой прихожей в виде скульптурной группы, никто никогда не сдвинется с места и не скажет ни слова.

Но мать заговорила. Не сводя глаз с Мышкина, она задала вопрос, показавшийся мне абсолютно нелепым и не имеющим отношения к происходящему:

— Ничего нельзя сделать?

В голосе ее была просьба, но какая-то безнадежная просьба, как будто она просила и сама понимала, что это невыполнимо. Я машинально обернулся к Мышкину. Тот беспомощно развел руками. Позже он говорил мне, что именно в эту минуту у него в голове вдруг все прояснилось. Чего я никак не могу сказать о себе. Меня этот вопрос и — главное — эта интонация как-то совсем сбили с толку. Мать тяжело вздохнула и сказала:

— Ну что ж… Проходите…

Мы вошли в комнату. Первое, что бросилось мне в глаза, был стоявший у стены большой кожаный чемодан с металлическими уголками. Потом я поднял глаза и увидел икону. До сих пор не могу понять: то ли ее раньше действительно не было, то ли я ее просто не замечал. Хотя странно… как это я мог не заметить?

Мы расселись, не глядя друг на друга, и снова последовала немая сцена. А потом между матерью и Мышкиным произошел диалог, из которого я понял, дай бог, половину и которого, я думаю, мне уже не забыть. А они понимали друг друга прекрасно.

— Ненавижу и люблю… Odi et amo… — сказала мать, как будто самой себе. — Odi et amo… И чем больше люблю, тем больше ненавижу…

Я застыл. Значит, все-таки… она…

— И страдаю… — словно эхо подхватил Мышкин.

— Вы помните? И я тоже… Все позабывала, а стихи помню. Значит… вы понимаете?..

Мышкин молча кивнул.

— Любила его… всегда… — с видимым трудом продолжала мать. — С самого начала. И чем сильнее, тем больше ненавидела. Впрочем, я повторяюсь… Ненавидела… за все. За собственную слабость, за его низость, за все… И ведь с Сонькой что-то случилось, я чувствую…

— И за вас… — неожиданно дополнил Мышкин.

Только тут что-то у меня в голове стало поворачиваться и вставать на место. А я-то, идиот — я ведь до этой самой минуты был уверен, что она говорит о себе!

— И за меня, — печально согласилась мать. — Конечно, за меня тоже… Она не любит, когда меня обижают. Мы с ней всегда друг за друга заступались.