ПЬЕР - Герман Мелвилл

очередь священника немного покраснеть, и стала различима праведная дрожь под губой.

««Pardon’», – вежливо продолжила леди, – ««но если есть какое-либо пятно в характере Преподобного г-на Фэлсгрейва, то это – благосклонность его сердца, которая тоже слишком сильно приминает в нем святую суровость Доктрины нашей церкви. Со своей стороны, поскольку я ненавижу мужчину, то я ненавижу и женщину, и никогда не пожелаю увидеть ребенка»

Последовала пауза, которая была на руку Пьеру, поскольку всеобщая завороженность в таких случаях воспринимается как подарок; глаза всех троих уперлись в ткань, и все трое в этот момент предоставили свободу своим собственным мучительным размышлениям по предмету дебатов, а г-н Фалсгрейв раздосадовано подумал, что ситуация стала немного неловкой.

Пьер был первым, кто заговорил; как и прежде, он стойко не спускал глаз с обоих своих собеседников; но хотя он не указывал на свою мать, что-то в тоне его голоса показывало, что то, что он скажет, по большей части будет адресовано ей самой.

«Так как мы, кажется, необыкновенно увлеклись этическим аспектом этого печального вопроса», – сказал он, – «то предполагаю идти по нему дальше; и позвольте мне спросить, какими должны быть отношения между законным и незаконнорожденным ребенком – детьми одного отца – когда они должны будут пройти свое детство?»

Здесь священник быстро поднял свои глаза и настолько удивлено и глубоко всмотрелся в Пьера, насколько позволяла его вежливость.

«Честное слово» – сказала г-жа Глендиннинг, едва ли не более удивленная и не пытающаяся скрыть это удивление, – «это – странный вопрос, который ты задаешь; ты более внимателен к предмету разговора, чем я полагала. Но что ты думаешь, Пьер? Я действительно не совсем тебя понимаю»

«Хорошо ли, когда законнорожденный ребенок избегает незаконнорожденного, если его отец – отец обоим?» – возразил Пьер, все еще держа свою голову в стороне от тарелки.

Священник снова посмотрел немного вниз и промолчал; он продолжал держать свою голову повернутой немного боком к своей хозяйке, как будто ожидая от нее некоего ответа Пьеру.

«Спроси у мира, Пьер», – по-дружески сказала г-жа Глендиннинг, – «и спроси свое собственное сердце»

«Мое собственное сердце? Я спрошу, мадам» – сказал Пьер, теперь уже с твердым взглядом, – «но что вы думаете, г-н Фэлсгрейв?» – позволив его взгляду снова поникнуть, – «должен ли один избегать другого, может ли он отказываться от своего самого высокого чувства и прекрасной любви к другому, особенно, если тот, другой, был оставлен всей остальной частью мира? Как вы думаете, каковы были бы мысли нашего благословенного Спасителя на этот счет? И почему он так мягко сказал про неверную супругу?»

Краска разлилась по лицу священника, залив даже его широкий лоб; он слегка дернулся на своем стуле и невольно перевел взгляд с Пьера на его мать. Он казался проницательным человеком с добрым нравом, оказавшимся между противоположными мнениями – простыми мнениями – который с цельными и вдвойне отличными собственными убеждениями все еще удерживался от их декларации из-за непреодолимой неприязни к проявлению абсолютного инакомыслия и из-за честных убеждений тех людей, каждого из которых в общественном и нравственном отношении он уважал.

«Ну, что вы ответите моему сыну?» – сказала, наконец, г-жа Глендиннинг.

«Мадам и сэр», – сказал священник, уже вернув все свое самообладание, – «это – один из тех общественных пороков, о которых мы читаем проповеди, и где мы, предположительно, видим больше моральных обязательств человечества, чем другие люди. И пока для мира это настолько серьезный порок, косвенно определенный самой церковью, что наше неприятие разговорного мнения о самых сложных проблемах этики вынуждает нас передать его на авторитетное рассмотрение. Сейчас ничто не может быть более ошибочным, чем такие понятия, и ничто так не смущает меня и не лишает всего спокойствия, которое обязательно для подведения осторожного мнения о субъективной морали, чем в тот момент, когда подобные вопросы внезапно возникают передо мной в компании. Простите эту длинную преамбулу, поскольку я хочу сказать намного больше. Не на каждый вопрос, даже прямой, г-н Глендиннинг, можно дать осознанный ответ „да“ или „нет“. Миллионы обстоятельств меняют все моральные вопросы, поэтому свободная трактовка любого известного частного случая с позиций совести и одновременный охват одним универсальным принципом всех моральных непредвиденных обстоятельств, – это не только невозможное, но и, как мне кажется, глупое устремление»

В этот момент похожая на стихарь салфетка упала с груди священника, показав на минуту изящную миниатюрную брошку-камею, изображавшую аллегорический союз змеи и голубя. Это был подарок благодарного друга, иногда надевавшийся в светской жизни в знак уважения.

«Я согласен с вами, сэр» – сказал Пьер, кланяясь. – «Я полностью согласен с вами. И теперь, мадам, позвольте нам поговорить о чем-нибудь еще»

«Ваше „мадам“ для меня очень церемонно этим утром, г-н Глендиннинг», – сказала его мать с наполовину горькой улыбкой и с наполовину открытой обидой, но все же больше удивляясь холодному поведению Пьера.

«Почитай родителей своих», – процитировал Пьер, – «обоих: отца и мать», – добавил он подсознательно. – «И теперь, когда это поражает меня, г-н Фэлсгрейв, и сейчас, уж коли мы так необычно начали полемизировать этим утром, позвольте мне сказать, что эта заповедь, как справедливо говорят, единственный завет без учета каких-либо непредвиденных обстоятельств и заявлений. Может ли так оказаться – или нет, сэр? – что самый лживый и лицемерный из отцов должен в равной степени уважаться сыном, как самый достойный»

«Поэтому оказывается, что она, несомненно, согласуется со строгими наставлениями в „Десяти заповедях“ – истинно так»

«И вы думаете, сэр, что этого стоит придерживаться и применять в фактической жизни? Например, должен ли я чествовать моего отца, если бы знал, что он был соблазнителем?»

«Пьер! Пьер!» – сказала его мать, густо покраснев и наполовину привстав, – «нет никакой потребности в этих спорных предположениях. Ты слишком забываешься этим утром»

«Это – просто интерес к общественной проблеме, мадам», – холодно возразил Пьер, – «Мне жаль. Если ваше прежнее возражение здесь не применимо, г-н Фэлсгрейв, то вы одобрите мой ответ на мой вопрос?»

«Пожалуй, что снова – да, г-н Глендиннинг», – сказал священник, благодаря Пьера за намек, – «это – другой вопрос морали, абсолютно неразрешимый в рамках точного ответа, который должен быть повсеместно применим», – подобная стихарю салфетка снова случайно свалилась.

«Тогда я снова молчаливо раскритикован, сэр», – медленно сказал Пьер, – «но я признаю, что вы, возможно, снова правы. И теперь, мадам, поскольку у г-на Фалсгрейва и вас есть маленький общий вопрос, для решения которого мое присутствие совсем без надобности и без него можно вполне обойтись, то разрешите мне оставить вас. Я ухожу на долгую прогулку, а поэтому вам не нужно ждать меня к ужину. Доброе утро, г-н Фэлсгрейв; доброе утро, мадам», – глядя на свою мать.

Как только дверь закрылась за ним, г-н Фэлсгрейв сказал – «Г-н Глендиннинг немного бледен сегодня: не заболел ли он?»

«Не то, чтобы я знаю об этом», – ответила леди, безразлично, – «но часто ли вы видите молодого джентльмена, столь же величественного, как он! Необыкновенного!» – пробормотала она. – «Что это может означать – „мадам“ – „мадам“? Но ваша чашка снова пуста, сэр», – вытянув свою руку.

«Хватит, хватит, мадам», – сказал священник.

«Мадам? Умоляю вас, больше не делайте из меня „мадам“, г-н Фэлсгрейв; у меня возникла внезапная ненависть к этому титулу»

«А если это будет Ваше Величество?» – галантно сказал священник, – «Майские королевы такие стильные, и такими же должны быть королевы в октябре»

Тут леди рассмеялась. «Пойдемте», – сказала она, – «давайте пойдем в другую комнату и уладим дело этого печально известного Неда и этой несчастной Делли»

V

Стремительность и неотвратимость лавины, так плотно накрывшей Пьера своим первым ударом, не только влилась в его душу буйством совершенно новых образов и эмоций, но, с течением времени, почти полностью изгнала из неё все предыдущие. Все, что