Марина Серова - Между двух мужей

Все! Можно звонить Курочкину.

– Женя! А ты ничего не путаешь?! – потрясенно спросила меня тетя Мила, когда я, умывшись и кое-как «залатав» свои ссадины и синяки, вкратце рассказала ей о произошедшем. – Ведь на Марину действительно кто-то покушался! Вспомни – ты сама говорила, что убийца пытался залезть в ее палату через больничное окно?..

– Еще неизвестно, был ли это убийца! Может быть, просто человек, желавший с ней поговорить. А впрочем, я не отрицаю, что у этого визитера накопилось в душе достаточно ненависти, чтобы желать нашей Марине всяческого зла.

– Да, но кто же это был?!

– Тот, из-за которого все и началось. Человек, избивший ее в темном подъезде.

– Кто же это?

– Знаешь что, тетя Мила, давай-ка мы с тобой подождем суда…

Суд над Мариной состоялся только в конце февраля. Суровые ветры пронизывали насквозь, холодными щупальцами пробираясь прямо под одежду. Но, несмотря на такое нахальство мерзкой погоды, мы с тетей Милой все же добрались до зала суда – и там увидели, что Курочкин со своими помощниками восседает в первых рядах.

Егор Протасов на суде над Мариной не присутствовал. Его деяния – изнасилование, а затем и жестокое избиение Марины с последующим покушением на ее жизнь – закончились тем, что на него, в свою очередь, завели отдельное уголовное дело – по заявлению подсудимой. Некоторые эпизоды следствию доказать не удалось, но свои четыре года – увы, условно – этот подлец все же получил. Хотя его стоило бы засадить по-настоящему!

Шел последний день судебного заседания. Во вконец исхудавшей, бледной, коротко остриженной девушке с посеревшей кожей и тусклыми, безразличными глазами почти нельзя было узнать прежнюю Марину Ильинскую. Мы уже знали, что младший сын Антонины, Алексей Протасов, приехав из армии в отпуск, который ему дали в связи со смертью матери, не захотел видеть свою бывшую «невесту»; он даже ни разу не пришел к ней на свидание в СИЗО, хотя девушка очень просила его об этом.

Наверное, это обстоятельство вконец подкосило Марину. Когда судья, немолодая дебелая женщина с жалостливым, нехарактерным для вершителя правосудия выражением лица предоставила подсудимой последнее слово, она лишь прошелестела белыми губами нечто невнятное, еле слышное и сразу же села на скамью, закрыв глаза и до боли стиснув зубы – так она просидела, раскачиваясь из стороны в сторону, все то время, пока оглашали приговор. Никто из присутствующих не услышал больше от Марины ни единого слова.

Но потом, уже после оглашения приговора, перед отправкой в колонию, девушка написала Алексею Протасову письмо. Поскольку послание свое она отправила не обычным для арестанток путем, а через женщину-охранницу, его перехватили. Я видела это письмо: Курочкин, едва ли не в первый раз испытывая ко мне нечто вроде благодарности, позволил мне ознакомиться с признанием Марины Ильинской. Да, теперь это можно было назвать признанием.

Вот оно:

«Алеша, милый мой… милый мой, любимый! Любимый мой!

Я так ждала тебя – но ты не пришел… Ты не пришел ко мне, и я так и не увидела тебя снова, так и не увидела, а я так ждала тебя – так ждала! Мне сказали, что ты не хочешь видеть убийцу своей матери. Убийцу…

Да, я – убийца… Мне не дано убедить тебя в обратном: ведь я действительно убила их всех – Антонину и Зою. Это – правда! Но почему ты так и не попытался разобраться: было ли это с моей стороны действительно холодным, расчетливым, жестоким актом или, напротив, я пыталась, изо всех сил пыталась защитить свое счастье? Наше счастье! Наше! Счастье, которого я так ждала, так жаждала все последние годы и которое ускользало от меня, терялось, пропадало, оставляя вместо себя бессонные ночи и дни одиночества?

Да, я убила! Но убить тетю Тоню было с моей стороны актом милосердия – милый мой, если ты как следует задумаешься над этим, то поймешь все, поймешь и непременно согласишься… Твоя несчастная мать сама мучилась, мучилась и страдала от сознания того, во что превратилась ее жизнь – ведь, несмотря ни на что, у нее бывали минуты просветления. «В тягость я им всем, Мариночка», – говорила мне она, поставив локти на стол и запустив в сальные волосы обе своих жирных руки́, а глаза, которыми она смотрела на меня исподлобья, источали такую тоску!

Было в этом что-то несправедливое, ужасное – в том, что у моего Алеши такая мать. Мне случалось видеть, как вы идете куда-то вдвоем с нею. И как ты, мой бедный мальчик, бледнел и краснел попеременно от снисходительно-презрительных взоров прохожих, которыми спешившие по своим делам люди провожали вас – высокого, невозможно красивого смуглого парня с роскошной блестящей черной шевелюрой и бесформенную, огромную, неловко переваливавшуюся при ходьбе бабу – всегда нечесаную, вечно с бахромой ниток на провисшем подоле и вечно, вечно, с красным пористым носом и сгнившими зубами! Ты сам знаешь, мой милый, как порою несло у нее изо рта!

Из-за тебя, любовь моя, только из-за тебя я подружилась с тетей Тоней, я сошлась с нею очень близко – из-за тебя! Ты не должен был думать, что препятствием к нашей свадьбе может стать твоя мать, – ты вообще не должен был думать ни о каких препятствиях! Мы должны были, да, должны были вскоре пожениться, жить долго, счастливо и умереть в один день – именно так все должно было случиться, и случилось бы, если бы не моя ошибка! Вот в чем я виновата перед тобой, любимый, – только в том, что сделала так много ошибок!

Я люблю тебя так, что все чужие, другие Любови, вместе взятые, бледнеют рядом с моим чувством. Я хотела от тебя ребенка – да, очень хотела! – но не только потому, что держать на руках дитя – мечта каждой нормальной женщины. Мне думалось, что ребенок приблизит меня к тебе, сольет нас с тобою в одно целое – наконец, потому что ты, милый, родной мой, ты, несмотря на все твои уверения, ускользал от меня. Я это чувствовала всеми порами кожи – ты ускользал от меня, ты уходил, просачивался сквозь мои объятия!

Я думала, что умру в ту же минуту, когда крытый брезентом грузовик увез тебя бог знает куда, в эту даль, откуда тебе предстояло вернуться ко мне только через два года! Когда машина скрылась в лабиринте городских улиц и у меня больше не осталось сил бежать за ней, я упала прямо на усыпанную листьями землю, и царапала ее, и плакала в голос, и думала, что умру!

Но я не умерла. Каким-то непостижимым образом мне удалось подняться и дойти до твоего дома, войти в квартиру, где каждая вещь еще хранила тепло твоих рук!

У меня хватило сил, чтобы продолжать ездить в институт и внешне вести свою обычную, размеренную жизнь, которая продолжалась «несмотря ни на что», – да, это было так удивительно, но она продолжалась… Но этих же сил оказалось недостаточно, чтобы расстаться с квартирой, с комнатой, в которой даже устоявшийся запах винного перегара не мог перебить запаха твоего тела! Я почти поселилась у тети Тони, она никогда против этого не возражала. И она даже радовалась, ведь ее старший сын, Егор, уже почти бросил ее – он жил у своей Ириши и редко заглядывал в эту старую, пропахшую алкогольными парами квартиру.

Редко, но все же он туда заглядывал. Когда Егор приходил, я старалась не встречаться с ним взглядом – каким-то шестым чувством я понимала, что Егор (твой брат!), что он терпеть меня не может. Да! Я тоже не испытывала к нему никаких особенных чувств (странно, ведь вы с Егором так похожи!) – но мое сонное безразличие никто даже не в состоянии сравнить с тем концентрированным презрением, которым твой брат обливал меня при каждой встрече, – и он осматривал меня с ног до головы и обратно таким взглядом, что я ощущала свою наготу под одеждой! За все время нашего знакомства с Егором – ты знаешь, тому уже скоро восемь лет – мы едва ли сказали друг другу хотя бы сотню слов. Я знала, что он безразличен ко мне – но только теперь, в твое отсутствие, Алеша, я почувствовала всей кожей, КАК он меня презирает.

Я жалела об этом, да, очень жалела. Ведь вы были так похожи…

В тот день, когда все это началось, Егор пришел к матери за каким-то своим инструментом. Он был весел, очень весел, даже подсел к тете Тоне, обнял ее, они заговорили о чем-то своем, засмеялись, выпили вместе… потом еще… Сразу же после его приходя я ушла в кухню, и все время, пока они выпивали, просидела там у раковины на жестком табурете. Я думала о тебе – я всегда, когда оставалась одна, думала только о тебе… Сколько прошло времени? Час или два… Но вот до меня докатился громоподобный храп вашей матери, а Егор, скрипнув кухонной дверью, вошел в кухню, встал у окна, закурил, и уставился на меня тем самым своим полным пренебрежения, тяжелым взглядом.

Я хотела встать и уйти, но вы были так похожи! Мне захотелось еще минуточку, хотя бы полминуточки смотреть на это лицо, в котором я могла разглядеть твои родные, такие милые для меня черты!

– Что ты таскаешься сюда? – вдруг резко спросил меня он, твой брат, Алеша. – Что тебе здесь надо, ты, присоска?