Фридрих Незнанский - ...Имеются человеческие жертвы

А он, стоя на высоком крыле этого оранжевого «ЗИЛа» и в ужасе глядя сверху на раскинувшееся перед ним дикое столпотворение, оглянулся на миг и, увидев ее, закричал что есть силы, чтоб пере­крыть этот гром и гул:

— Наташка, не смей! Не смей туда! Назад!

Но она не слышала, да и не стала бы слушать его. Она должна была быть с ним рядом, везде и всюду, что бы ни было, чем бы ни кончилось. На миг глаза их встретились, расширенные от ужаса и полные любви, — один короткий, как выстрел, переполненный чувствами взгляд.

И ни он, ни она не заметили, что те шестеро, что скрытно и ловко преследовали их, перебегая от дома к дому по тротуарам, в эти мгновения непри­метными серыми тенями скользнули под перегоро­дившие улицы машины, быстро, ползком, пробра­лись под ними, под грязными рамами и осями и очутились на бушующей площади одновременно с Русаковым и Наташей.

Русаков еще раз оглянулся, пытаясь увидеть свою любимую, но уже не различил ее в кипящих волнах людских водоворотов. Они подхватили, ув­лекли и понесли их в разные стороны, все дальше и дальше друг от друга. А она еще видела его, уноси­мого этими страшными, неудержимыми людскими бурунами, свивающимися в спиральные потоки.

Противостоять этому было невозможно, как-то воздействовать, остановить, удержать — нечего было и пытаться. Заведенная, озверевшая от страха и бешенства толпа словно превратилась в неисто­вое, обезумевшее существо, и это существо испус­кало во все стороны волны дикой, слепой ненавис­ти. И наверное, ничего страшнее этого самоубийст­венного порыва не было и не могло быть. Сотни людей рвались куда-то, бежали, толкая и отшвыри­вая друг друга.

Одних уносило на периферию, других затягива­ло в самую гущу, прямо к эпицентру этого пекла, туда, где мелькали в воздухе руки с железными пал­ками, обрезками труб, стальными заточками и чер­ными резиновыми дубинками. Повсюду над голова­ми качались гневные рукописные плакаты и флаги практически всех движений — красные, профсоюз­ные голубые, монархические бело-желто-черные и бело-сине-красные российские триколоры, к кото­рым тянулись чьи-то руки, чтобы вырвать их, рас­терзать на клочья и посрамить.

Что есть силы работая локтями, Наташа, задыха­ясь, пыталась пробиться туда, где время от времени еще мелькала, то исчезая, то появляясь, светлая копна волос Русакова. Ее плащ уже был разорван в нескольких местах. Вдруг она оглянулась, будто оч­нувшись, и вгляделась в лица. И словно какое-то прозрение пришло на миг. Сегодня была совсем не та толпа, что вчера. И вовсе не потому, что энергия гнева и ненависти выкатила на улицы во много раз больше людей, чем накануне. Это были другие люди, другие лица. И по совершенно ошалелым и пустым глазам двух или трех парней, бесновавшихся около нее, она поняла, что они были вдребезги пьяны. От них разило дешевым сивушным пойлом.

И это были... нет-нет, это были не студенты. Чего-то особенного, присущего именно студенчест­ву в этих лицах вокруг не было ни капли. Скорее всего, молодые безработные работяги, ребята с ок­раин и из пригородов. А еще — бесчисленная лави­на уличной шпаны, коротко стриженных и наголо бритых «правобережных» и «левобережных», кото­рых кто-то, наверняка намеренно, созвал и влил в студенческие колонны, науськал и натравил на этого общего врага, и теперь, забыв о вечной взаим­ной ненависти «левых» и «правых», они были едины в порыве слепой энергии разрушения.

Ну точно, верно! Она своими глазами успела заметить, как кто-то торопливо и почти не таясь вытаскивал из карманов и из-за пазухи бутылки с водкой и портвейном и щедро раздавал, рассовывал, пускал по цепочке, и жадные руки подхватывали, тянулись к ним, рвали друг у друга эти дармовые и загодя откупоренные бутылки и тут же присасыва­лись, хлебали, давясь, и передавали другим.

Неожиданно чья-то потная рука с дикой силой схватила ее за запястье. Кто-то другой рванул сзади плащ. Ошалелая, мерзкая физиономия гоготала и приплясывала перед ней. Она шарахнулась в сторо­ну, полетели последние пуговицы с ее плаща, и сразу несколько рук, потных и цепких, как огром­ный ядовитый паук, вцепились в нее, впились, ух­ватив за грудь, а кто-то уже с блудливой проворнос­тью скользил вверх по ноге, разрывая колготки и задирая юбку.

Словно молния с треском разрядилась в голове с предельно ясной мыслью, что вот сейчас она упадет и эти скоты, будто стая шакалов, навалятся на нее, спеша добраться до мяса беззащитного подранка.

— Ух вы, га-ады!

Небывалая сила всколыхнулась в ней. Она и не ведала за собой такой холодной злобы и готовности к сопротивлению. Что есть силы саданула ногой одного, другого, третьего и оглушительно, жутко закричала, так, что у самой заложило уши. Взвыв от боли, они отпрянули, и ее спасло только то, что в этот миг их было слишком много. Будь их трое-чет­веро, и она не совладала бы.

Но, опьяненные, очумевшие от водки, они упус­тили ее. Тут словно опять в голове ее затрещали те же молнии. И Наташа, пробиваясь и уходя все даль­ше от своры насильников, внезапно поняла, что это звучат не сухие разряды молний в голове, а что-то другое часто хлопает не то в гуще толпы, не то над головами людей.

Она оглянулась, озираясь. И точно: бело-голу­бые дымки расползались над площадью и оттуда послышался новый всплеск отчаянных криков, и он разносился, дробился и множился каким-то повто­ряемым словом. И наконец, она разобрала: «Чере-емуха!», «Чере-емуха!»

Но Наташа была далеко, на краю, и слезоточи­вое облако еще не достигло их, хотя где-то в толпе уже мелькали лица с вытаращенными и накрепко зажмуренными мокрыми глазами и слышался с раз­ных сторон надрывный мучительный кашель. А там, ближе к центру событий, на линии прямого взаимо­действия демонстрантов и войск правопорядка на­чалась форменная давка.

Какой-то высокий плотный человек вдруг ока­зался рядом и схватил ее за руку. Она инстинктивно отдернула ее, снова готовая закричать, но то был совсем другой человек, с сильным мужественным лицом. И тут за руками, затылками, плечами она снова увидела, или показалось ей, что увидела, одного из тех, из той гнусной распаленной ватаги. Она отшатнулась в сторону, и тот, что держал ее за руку, поймал и понял ее взгляд.

—   За мной, быстро! — крикнул он ей. — Не от­ставайте! Я все видел, потому и пробивался к вам. Да бегите вы, слышите, пока не затоптали! Сейчас народ кинется от газа!

И она почему-то невольно подчинилась его при­казному тону и выражению его лица. Он умело вы­водил ее, протаскивал, расчищая дорогу сильным корпусом и широкими плечами. Что-то знакомое почудилось ей в его облике. Но все происходило слишком быстро, как в ускоренном кино, не было времени вникать и вспоминать. Все ближе к грани­цам площади, к периметру гигантского прямоуголь­ника, окруженного высокими зданиями... Наконец он прыгнул на подножку одной из поливальных машин, кабина которой оказалась открытой. Ловко пролез между рулем и сиденьем и открыл дверцу с другой стороны. Наташа, как под гипнозом, повто­ряла все его действия и через считанные секунды оказалась на мостовой примыкающей улицы по ту сторону «поливалки», где неожиданный спаситель сразу отпустил ее руку.

—  Ну, вот и все, бегите! — тяжело дыша, вос­кликнул он и снова полез назад в кабину, чтобы попасть туда, на площадь.

—   Спасибо вам огромное! — крикнула она, но он даже не оглянулся, только махнул рукой, при­стально вглядываясь во что-то, происходящее в этом бурлящем и ревущем скоплении людей.

29

Русаков, потеряв Наташу в толпе и движимый разрывавшими надвое противоречивыми чувства­ми, был бессилен противостоять мощи людского течения, уносившего его все дальше и дальше от любимой женщины.

«Что ж! — пронеслось в голове. — Воистину на войне как на войне».

А значит, ему была одна дорога, — туда, на пере­довую, с одной лишь надеждой, что о ней, Наташе, позаботится судьба.

А он что было сил торил себе путь туда, где шла самая жаркая схватка, и не было ему пути назад.

Что ж, разве не он столько раз повторял и печатно, и вслух, разве не он вдалбливал в головы, что свобода и демократия — не вольная воля, не шаль­ной произвол, но трезвый разум и ответственность. И сегодня, в этот, наверное, самый страшный час, он нес ответственность за все, готов и должен был платить по всем счетам. Он чего-то недоучел, в чем-то просчитался. И теперь это взбаламученное море людей всецело ложилось на его совесть.