Чужая ноша - Марина Владимировна Крамер

— Записку? — ухватилась Анфиса. — А что там? Покажите мне!

— Саму записку не могу, она в деле, а копию… — Мамонтов открыл свою папку, вынул листок с черно-белым отпечатком. — Вот. Посмотрите, это точно почерк вашего мужа?

Анфиса взяла листок и уставилась на него, не в силах сфокусировать взгляд — строчки прыгали, буквы не складывались в слова. Но в том, что это написано рукой Гриши, она совершенно не сомневалась, это его острые буквы с четко выраженным наклоном влево… Когда же ей удалось прочесть несколько написанных предложений, она подняла глаза на внимательно наблюдавшего за ней следователя и проговорила:

— Это самоубийство, Игорь Евгеньевич, можете мне поверить.

— Как вы это поняли?

— Я психиатр… судебный психиатр, если точнее. А мой супруг состоял на учете в психоневрологическом диспансере с подросткового возраста и скрывал это от меня. Я узнала его диагноз только после того, как он пропал.

— Но это точно его записка? Почерк его? — забирая из ее рук листок и вглядываясь в него, уточнил Мамонтов.

— Почерк его, видите — характерный наклон букв влево, так обычно правши не пишут, левши в основном. Но мой муж одинаково хорошо владел обеими руками, развил этот навык, чтобы в операционной было удобнее…

— Это что же — он хирургом работал с таким диагнозом? — удивился следователь.

— С каким — «таким»? — неприязненно спросила Анфиса. — Во-первых, я вам диагноз не называла, во-вторых, приемная комиссия института не нашла оснований для отказа. А в-третьих, до последнего времени болезнь не давала вообще никаких проявлений, кроме совершенно безобидных, таких, что даже я, врач-психиатр, принимала за особенности характера.

— Погодите, Анфиса Леонидовна… я же не хотел вас как-то задеть или обидеть, просто никогда не слышал, что так бывает.

— Вы можете навести справки в больнице, где Гриша работал, вам там расскажут, что как хирург он был безупречен.

— Да я же не сомневаюсь… — Мамонтов вынул из тумбочки две кружки, критически их осмотрел и на всякий случай протер салфетками, прежде чем налить чай. — Давайте-ка вот чайку выпьем. — Он протянул кружку Анфисе. — У Сани всегда замечательно вкусный чай заварен, он пакетиков не признает.

Этот нехитрый пассаж про чай сбил Анфису, она умолкла и взяла протянутую кружку, поднесла к лицу и вдохнула аромат — он оказался потрясающим.

— Это какая-то трава? — спросила она, и Мамонтов покачал головой:

— Нет. Это такой сорт чая, Сашке кто-то привозит. Попробуйте, он действительно вкусный.

Анфиса сделала осторожный глоток и невольно зажмурилась — чай оказался потрясающим, такого вкуса она не пробовала никогда.

— Очень вкусно…

— А что я говорил? — обрадовался Мамонтов, садясь со своей кружкой за стол. — Сашка разбирается… Анфиса Леонидовна, давайте все-таки продолжим, я понимаю, что тема не самая приятная, но у нас нет выхода…

— Спрашивайте, я в порядке, — пробормотала Анфиса и сделала еще глоток. — Записка написана Гришиной рукой, судя по всему, ему никто не мешал, буквы ровные, строчки аккуратные… хотя… как иначе, у него все в жизни было размерено, аккуратно, по линейке… А текст… это типичное проявление его заболевания — многословность, сбивчивый текст.

— А там что-то есть про «последнюю каплю» — не знаете, о чем он?

Анфиса опустила голову и почувствовала, что сейчас заплачет. «Последняя капля»… Конечно, она знала, о чем написал муж, но не могла подобрать слов, чтобы рассказать это постороннему человеку.

— Понимаете… мы ждали ребенка… — начала она, запинаясь и чувствуя, какую боль причиняет каждое произнесенное слово. Она говорила об этом с чужим мужчиной — о том, что не могла обсудить даже с матерью. — И все было хорошо… но Гриша настаивал, чтобы я ушла с работы раньше положенного, мы не нуждались в деньгах, он просто хотел, чтобы мне было легче. И потом… я работаю в таком месте, где может случиться что угодно, а Гриша как будто чувствовал… наверное, его болезнь давала ему возможность улавливать какие-то вибрации, которых мы, душевно здоровые, не слышим. Если бы я прислушалась и согласилась… — Она закрыла руками лицо и пробормотала сквозь слезы: — Если бы я согласилась, сейчас они оба были бы живы… и Гриша, и наш сын…

— Я вам очень сочувствую, — негромко произнес Мамонтов, касаясь ее локтя. — Если хотите, можем перенести эту беседу на другое время, когда вам будет полегче.

— Полегче? — повторила Анфиса, убирая руки от лица и удивленно глядя на следователя. — Вы думаете, в моей ситуации настанет время, когда будет «полегче»? Как это? Как вообще такое возможно? Я потеряла сразу и сына, и мужа — разве мне может стать полегче?

Мамонтов поднялся, отошел к стене с небольшим прямоугольным окошком под самым потолком, через которое в полуподвальное помещение почти не проникал дневной свет, и, заложив руки за спину, принялся покачиваться с носка на пятку.

— Да, вы, наверное, правы, — сказал он наконец. — Мне вот не стало полегче в общепринятом смысле. Но боль стала менее острой, не такой невыносимой, как в самом начале. Так что в каком-то смысле я могу об этом рассуждать.

— А… что случилось? — спросила Анфиса и тут же прикрыла рот ладонью: — Ой, простите… это не мое дело…

— Ну, я ведь сам начал. Пять лет назад у меня погибли жена и дочь. Вот так — утром вышли из дома живые и здоровые, а через пару часов мне позвонили… авария, пьяный водитель, машина всмятку, обе погибли мгновенно, наверное, даже понять ничего не успели, не испугались… — Мамонтов повернулся к ней. — И я тоже сразу ничего не понял. И долго еще не мог понять, принять… Ну, как это — вот же в квартире их вещи, игрушки дочери, духи жены на комоде в спальне, халат ее висит в ванной. Что значит — их нет и никогда больше не будет? И вот прошло пять лет, их нет по-прежнему, и я не смирился, а как будто привык. Приезжаю на кладбище, а чувствую себя так, словно это временно, пройдет еще несколько лет, все изменится, они снова будут со мной.

Он умолк и опять отвернулся к стене, поднял голову, как будто хотел разглядеть что-то за окном. Анфиса потрясенно молчала, глядя ему в спину. Пять лет… и человек жив, ничего с ним не случилось, работает, каждый день видит чужое горе и пытается помочь тем, кто жив…

— Игорь Евгеньевич, извините меня, пожалуйста, — глуховато проговорила она. — Свое горе всегда кажется огромным и неподъемным…

— Нет, все в порядке. Это я что-то расслабился… Так что, продолжим или перенесем? — Мамонтов снова повернулся к ней, и Анфиса увидела, что он совершенно овладел собственными