Пирожки со вкусом преступления - Селия Брук

– Боже правый! – по-старушечьи воскликнула Мэри. – Он жив?

– Когда его увозили врачи, был жив. Говорят, беднягу повезли в больницу Сент-Джеймс в Саммерлейке, а раз так – дело серьезное. Полиция уже на месте. Констебль[4] Эббот изображает из себя дико важную птицу. Первый раз, наверное, расследует что-то посерьезнее вытоптанного газона.

– Кому же потребовалось нападать на Рафферти? – воскликнула Мэри, которую ошеломили такие новости.

Уиллоу-Брук был самым тихим городком во всей Вселенной. Преступники, воры и убийцы со всего мира словно собрались на тайной конференции и решили его не замечать. Самым грозным преступлением здесь до сегодняшнего дня считалось ужасное воровство розовых кустов миссис Уотсон, причем, как оказалось впоследствии, злоумышленником в тот раз оказался не кто иной, как мистер Уотсон, недовольный слишком приторным запахом цветов, на которых была помешана его жена. Как-то под покровом ночи, пока миссис Уотсон мирно спала, приняв перед сном любимой вишневой настойки, мистер Уотсон выкопал часть кустов, росших под окном, и увез потерпевших в неизвестном направлении. Миссис Уотсон, проснувшись, подняла такой крик, что сбежалось полгорода. Мистер Уотсон не выдержал истерики жены и сам во всем признался через три дня, а кусты обнаружились в саду у одной старой леди, которая щедро заплатила за них мистеру Уотсону. Несмотря на то, что истории этой исполнилось уже пятнадцать лет и миссис Уотсон давно развелась с мистером Уотсоном из-за столь вопиющего предательства, случай с розовыми кустами до сих обсуждали и пересказывали всем, кто приезжал в Уиллоу-Брук – просто оттого, что больше ничего примечательного здесь не происходило. Местные полисмены походили на ленивых домашних котов, а в полицейском участке всегда было тихо и пусто, если только не требовалось снять с дерева чью-то кошку или сделать замечание мальчишке, гонявшему по улицам на мотоцикле без глушителя.

Однако сегодняшнее утро нарушило привычный ритм жизни Уиллоу-Брук. Любому было понятно, что история с розовыми кустами будет предана забвению этим же вечером, а вместо нее в семейном кругу и на заседаниях книжного клуба горожане будут теперь с удовольствием обсуждать происшествие с кулинарным критиком Гленном Рафферти. Бет была так возбуждена произошедшим, что даже не могла спокойно сидеть на месте. Ей особенно тяжело давалась мирная реальность Уиллоу-Брук, ведь сюжеты писателю должна подбрасывать сама жизнь. Какой прок детективщице жить в месте, где вообще ничего плохого не происходит?

– Кому могло потребоваться прибить Рафферти? Ты, наверное, шутишь, – нервно хихикнула Бет, – его же терпеть не мог весь город. Только не притворяйся, что сама не мечтала треснуть его своей мраморной скалкой, чтобы вправить мозги.

– Думай, что говоришь, дорогуша! – возмутилась Мэри. – Мне бы это и в голову не пришло.

– Ну, кому-то все-таки пришло, – пожала плечами Бет, – и теперь неизвестно, выживет несчастный идиот или… – Она закатила глаза и скрестила руки на пухлой груди, достоверно изображая труп.

– Бет! – Мэри возмущенно уставилась на подругу, которая, нимало не смутившись, продолжила свой рассказ:

– Ты еще не знаешь самого главного! В рот ему запихали одну из твоих ежевичных тарталеток!

– Что? – Мэри показалось, что она ослышалась. Мало того что имя Рафферти и так связано с ней – все знали, что они на дух друг друга не переносили, – так еще и ее фирменные тарталетки были запятнаны этим отвратительным преступлением. Чего доброго, пострадает репутация кондитерской «Сладкие грезы». Да и о конкурсе, похоже, можно было забыть.

* * *

Конкурс «Кондитер Уиллоу-Брук» проходил каждый год и собирал любителей выпечки со всех концов графства. Его активно освещали в прессе, а однажды даже упомянули в одном известном лондонском кулинарном журнале, после чего конкурс стал еще более популярным. Сюда тянулись кулинары и обозреватели со всей страны, а у туристов стало доброй традицией, путешествуя по Нортгемптонширу, заворачивать не только в замок Эшби и аббатство Сен-Мари-дела-Пре, но и в сонный Уиллоу-Брук, чтобы отведать свежих булочек и знаменитых ежевичных тарталеток Мэри Даннинг. Судьями конкурса становились все более именитые персоны: рестораторы, обозреватели, актеры. И только один член высокого жюри оставался неизменным – Гленн Рафферти, кулинарный критик, который вел свою колонку в газете «Нортгемптонский вестник».

Гленн Рафферти был уроженцем Уиллоу-Брук и человеком весьма непростого нрава. Угодить ему было очень сложно. Самого расторопного официанта он мог назвать «медлительным размазней», самого искусного повара – «посредственным кашеваром», а довольную публику – «нетребовательной жующей массой». Когда он гордо, едва касаясь земли, медленно проходил мимо очередного заведения, раздумывая, не заглянуть ли в него, владелец обливался потом и надеялся, что грозный критик решит не заглядывать и пройдет мимо. От Рафферти не укрывалась ни одна деталь. Едва войдя в ресторан, он мог заметить невыспавшееся лицо метрдотеля[5], пятно от соуса бешамель на скатерти, муху на потолке в дальнем углу зала. Презрительно и неумолимо нес он свое длинное, тощее тело над этим бренным миром, и ничто не могло поколебать его уверенность в том, что он делает праведное, душеполезное дело, сводя с ума несчастных поваров и владельцев кофеен по всему Нортгемтонширу.

Удивительно, но притом что Рафферти успел настроить против себя, без преувеличения, всех жителей графства, никто не осмеливался дать ему отпор. И только Мэри пыталась это сделать. Ее фирменные ежевичные тарталетки давно пользовались любовью жителей Уиллоу-Брук, и мимо этого факта Рафферти, разумеется, пройти не мог. Однажды он появился на пороге кондитерской «Сладкие грезы», заказал три тарталетки и съел их за столиком в углу, занося пометки в свой неизменный блокнот, который вызывал у его жертв не меньшее благоговение и ужас, чем сам критик. Тонкие тараканьи усики мужчины лишь один раз дернулись во время этого действа, но никто не мог бы достоверно сказать, что означало это подергивание – ненависть, гнев, нервное расстройство или несварение желудка. Прикончив последнюю тарталетку, Рафферти вытер губы салфеткой, поднялся, возложил на макушку свою плоскую шляпу и чинно удалился, едва кивнув хозяйке, которая все это время не находила себе места. А на следующий день вышла газета «Нортгемтонширский вестник» с колонкой критика, в которой он с легко прочитываемым злорадством написал, что тарталетки Мэри «неприемлемо кислят». Мэри, которая всю жизнь жила по принципу «Не делай зла другим, и другие не сделают зла тебе», мягко говоря, была обескуражена. Да, у ее чудесных тарталеток была легкая кислинка, но она придавала шарм и изюминку этому шедевру, и сама Мэри могла поклясться, что никому бы не пришло в