Смертельный код Голгофы - Филипп Ванденберг

спагетти. А какой потрясающий вид открывается с террасы этой гостиницы! Попробую приняться там за новый роман.

Гропиус задумчиво кивнул:

— Какая прекрасная профессия!

— Да, и я не знаю лучшей, — ответил я.

По идее, мне тогда уже надо было насторожиться, поскольку профессор совершенно не проявил интереса к содержанию моего нового романа; похоже, он даже немного обиделся, что я со своей стороны не поинтересовался причинами его путешествия и теми обстоятельствами, которые заставили его отправиться в путь. Во всяком случае все последующие мои попытки продолжить беседу он довольно жестко пресекал. А потом вдруг виновато произнес:

— Вероятно, мое поведение показалось вам слишком бесцеремонным, когда я в вас так вцепился?

— Ну что вы! — попытался утешить я Гропиуса. — Если это помогло вам успокоиться…

Из громкоговорителя салона послышался квакающий звук, и нам сообщили, что через несколько минут мы совершим посадку в аэропорту Леонардо да Винчи. Спустя некоторое время наш самолет остановился перед застекленным терминалом.

В здании аэропорта каждый пошел своей дорогой. Меня не покидало ощущение, что это небольшое происшествие с Гропиусом вызвало в нем чувство неловкости. Но что касалось меня, то этот случай почти забылся уже на следующее утро. Именно почти, потому что замечание профессора: «Это все уже в прошлом» — навело меня на размышления…

Сразу после завтрака я уселся за выкрашенный зеленой краской деревянный стол перед стопкой белой бумаги — ужасом для любого автора. Стол этот для меня любезно принесла на террасу синьора Моретти, хозяйка отеля, и подвинула его поближе к перилам. Отсюда открывался прелестный вид на крыши Тиволи, и взгляд уходил к горизонту, на запад, туда, где кутался в осеннюю дымку Рим.

Я много работал, прерываясь только на длительные прогулки. На пятый день, сидя на террасе и дописывая последнюю страницу литературного конспекта будущего произведения, я вдруг услышал за спиной осторожные шаги и обернулся.

— Профессор, вы? — удивился я. Находясь мыслями в дебрях романа, я производил на посетителей странное впечатление, приводившее всех в замешательство. Гропиус попытался сгладить неловкость, произнеся приветственные любезности, уместно звучавшие из уст только в высшей степени вежливых людей, и наконец перешел к делу.

— Вы, вероятно, удивились, что я вот так запросто нашел вас, — начал он после того, как я предложил ему стул.

Я пожал плечами, показывая, что это обстоятельство мне безразлично, — реакция, о которой уже через мгновение я пожалел; ничего удивительного, в тот момент я еще не знал, что меня ожидает.

С тех пор как мы несколько дней назад повстречались в самолете, профессор впервые посмотрел на меня пристально.

— Я ищу сообщника! — сказал он тихо, но очень проникновенно. Его тон придал обычным словам таинственность.

— Сообщника? — переспросил я. — Почему вы обратились именно ко мне?

Гропиус огляделся, как будто проверял, нет ли поблизости нежелательных свидетелей. Он боялся, это я видел ясно, и совершенно очевидно, что ответ на мой вопрос дался ему непросто:

— Я знаю, мы едва знакомы, собственно, вообще незнакомы; но это, может быть, даже лучше для ситуации, в которую я попал.

— Даже так? — Замечания профессора действовали мне на нервы, и у меня чуть было не сорвалось с языка: «Профессор, вы крадете у меня время. Я здесь, чтобы работать. Удачного дня». Но я этого не сказал.

— Я долго думал, прежде чем рассказать вам свою историю, — продолжил профессор, — но вы писатель, человек, наделенный фантазией, а для того, чтобы представить себе все это, просто необходимо развитое воображение. При том каждое слово — чистая правда, как бы невероятно оно ни звучало. Возможно, вы мне и не поверите, или даже посчитаете сумасшедшим, или решите, что у меня приступ белой горячки. Положа руку на сердце, год назад я бы и сам так подумал.

Странная речь профессора вызвала у меня любопытство, и недоверие сменилось интересом к тому, что такого особенного он хотел рассказать.

— Знаете, — вдруг услышал я свой голос, — лучшие истории все еще сочиняет жизнь. Я знаю, о чем говорю. Ни один писатель еще не придумал таких сумасшедших историй, которые подбрасывает нам судьба. Собственно говоря, одним из моих немногочисленных достоинств является умение слушать. Я живу историями, честнее будет даже сказать, я одержим ими. Так что же вы хотели мне сообщить?

Профессор медленно расстегнул куртку, и из внутреннего кармана показались свернутые листы.

Все, что я когда-либо узнал, общаясь с людьми, не шло ни в какое сравнение с этой совершенно необычной историей, и даже при всей моей развитой фантазии я не мог найти объяснения действиям профессора. Должен признать, я бы меньше удивился, если бы профессор достал из-за пазухи пистолет и наставил его на меня с каким-нибудь идиотским наглым требованием.

Профессор сказал не без гордости:

— Это своего рода дневник двухсот самых ужасных дней моей жизни. И когда я его перечитываю, то перестаю себя узнавать.

Удивленно, почти растерянно, я смотрел то на бумаги, то на лицо профессора, который, совершенно того не скрывая, наслаждался моим замешательством, как дуэлянт, нанесший поражение противнику. Поэтому я лишь спустя некоторое время задал ему вопрос:

— И каково содержание этой рукописи?

Уже наступил полдень, и на террасе, обращенной на запад, появились первые лучи солнца. Из отеля, в котором было занято только три номера, вышла хозяйка и разразилась нескончаемым потоком слов, предлагая нам с гостем пройти за стол и отведать спагетти.

Как только синьора Моретти скрылась из виду, я повторил свой вопрос, но Гропиус ушел от ответа, задав встречный вопрос, который я вначале даже не понял:

— А вы вообще-то благочестивый человек?

— Нет, — возразил я, — если вы имели в виду, принадлежу ли я к какой-либо конфессии.

Профессор кивнул:

— Я как раз об этом. — И добавил, слегка поколебавшись: — Может статься, что мой рассказ заденет ваши духовные устои, более того, он мог бы сильно пошатнуть вас в вашей вере и кардинально изменить ваш взгляд на мир.

Пораженный заявлением этого странного человека, я попробовал сделать хоть какие-нибудь выводы из его манеры говорить, скупых жестов, и, если быть честным, мне не слишком это удалось. Чем внимательнее я следил за Гропиусом, тем более загадочными казались мне его манеры, но и тем завороженнее слушал я его рассказ. У меня не было ни малейшего представления, к чему он клонил, но на тот случай, если Гропиус все-таки не сумасшедший — а, судя по впечатлению, которое он производил, я за это поручиться не мог, — он, видимо, совершил в высшей степени взрывоопасное открытие.

— Мне предложили десять миллионов евро за молчание, — сказал профессор тоном, не выражающим совершенно