Смерть Отморозка. Книга Вторая - Кирилл Шелестов

Казанском соборе, где службы завораживали его своей красотой и торжественностью, он исповедовался по субботам на всенощной и причащался на ранней обедне по воскресеньям. После причастия гнетущее чувство вины на некоторое время отпускало его, и он становился почти счастлив.

Иногда к нему приезжала Катя с семьей, а когда племянники подросли, они начали прилетать сами. Он встречал их в аэропорту, размещал в небольшом отеле неподалеку от своего дома, гулял с ними по городу, ходил в театры и музеи и с грустью думал о том, что Ванька совсем не похож на них.

Конечно, он приглашал к себе и взрослевшего Ваньку, но тот быстро уставал от долгих прогулок с отцом. Красоты архитектуры он не замечал, город казался ему маленьким и грязноватым, в театры его не тянуло. В квартире отца ему было тесно и непривычно, в отеле скучно; ему хотелось поскорее вернуться домой. Норов все это видел, огорчался про себя, но переменить ничего не мог.

Он зачастил во Францию, но не в Париже и не на Лазурном побережье, а в провинцию, в Дордонь, где жил неделями, снимая житы a la campagne. Он брал с собой Ваньку, водил его по средневековым замкам и соборам, рассказывал о Столетней войне, альбигойцах, французских королях. Ванька слушал отца с обычным для него вежливым интересом, кивал и забывал все уже через час. Стоило им сесть в кафе, чтобы передохнуть и выпить чашку кофе, как Ванька доставал телефон и принимался за игры. Постепенно из Дордони, дышавшей средневековьем, Норов переместился в Южные Пиренеи, с их живописными лесистыми холмами; там он и осел.

Лишь одну привычку Норов еще долго сохранял от прежней жизни, — он продолжал летать в самолете бизнес-классом, — толпу он не любил, один вид ее его утомлял.

Глава четвертая

Чертова камера! Как думаешь, Кит, это единственное, что у них есть, или толстая жаба скрывает что-то еще?

— Хочешь выпить? — спросил Норов у Эрика, выигрывая время.

Эрик лишь помотал головой. Сообщение Лансака подействовало на него; он инстинктивно отодвинулся от Норова. Оба жандарма тоже перестали рыться в ящиках и с любопытством уставились на Норова, как будто слова их шефа были для них новостью.

Норов потер лоб, делая вид, что пытается вспомнить. Лансак следил за ним неотрывно, все с той же змеиной улыбкой, довольный, что сумел ужалить и готовый сделать это еще раз.

— Что ж, — неохотно проговорил Норов. — Даже если это и был я…

— Не «если», месье Норов, — нетерпеливо перебил Лансак. — Это были вы! Совершенно точно вы!

— Но, кроме меня, там наверняка были тысячи других людей, разве нет?

— Были, — признал Лансак. — Хотя не тысячи. Гораздо меньше. Видите ли, время убийство существенно сужает наши поиски. — Он по-прежнему не сводил с Норова глаз. — Кроме того, есть маленький нюанс, месье Норов, — Лансак выдержал эффектную паузу. — Никто из тех людей, кто был на площади, не имел конфликтов с месье Камарком.

Он торжествующе усмехнулся и бросил короткий победный взгляд на подчиненных, приглашая их оценить искусство, с которым он все сильнее припирает подозреваемого к стене. Чернявый Пере с готовностью закивал, белобрысый Дабо, спустив маску на подбородок, продолжал смотреть на Норова с приоткрытым ртом, то ли побаиваясь его, то ли не до конца понимая их с Лансаком поединка.

— Я тоже не имел, — пожал плечами Норов как можно равнодушнее.

— Имели, месье Норов! И у нас есть множество свидетелей.

***

Свою последнюю встречу с Анной Норов помнил слишком хорошо, — он много бы дал за то, чтобы все случилось иначе. Это было в конце первого года его проживания в Петербурге; он прилетел на несколько дней в Саратов и прямо из аэропорта заехал в офис. Сотрудников у него оставалось уже совсем немного; его бизнес лежал в руинах, некоторые кабинеты и вовсе сдавали в аренду.

Анна встретила его в приемной. Она сильно похудела, щеки запали, скулы проступили жестче. Их близкие отношения прервались еще до переезда Норова в Питер, а год, проведенный порознь, не оставлял ей надежд; было ясно, что свою дальнейшую судьбу Норов с ней связывать не собирается.

Ее круглые глаза смотрели тревожно и испуганно, в движениях мелькало что-то судорожное, во всем ее облике появилась какая-то затравленность. Каждый раз, когда Норов ее видел, он ощущал себя негодяем и ему хотелось поскорее от нее уехать.

В тот день, заметив у нее на худом детском пальце новое тонкое золотое колечко, он похвалил его, — единственно для того, чтобы сказать ей что-то приятное. Она ответила, что это — подарок родителей ко дню рождения. Он спохватился, что день ее рождения был почти месяц назад, а он, как обычно, забыл, не поздравил. Он предложил ей отпраздновать, пусть и с опозданием, вдвоем в ресторане; она обрадовалась, но попросила разрешения съездить домой переодеться.

Он послал водителя за розами и заехал за ней к назначенному часу. Она вышла уже в макияже. На ней было платье, когда-то купленное им, и туфли на высоком каблуке, делавшие ее еще выше. Платье стало ей слишком свободным и подчеркивало ее худобу.

Преодолевая возникшую неловкость, он сказал, что длинные волосы ей очень идут. Она поблагодарила с некоторым замешательством и призналась, что вообще-то хотела их постричь, даже записалась на следующей неделе к парикмахеру, но если он считает, что ей так лучше, то она, конечно, отменит. Он спросил, чем ей не нравится ее нынешняя прическа, и она ответила, что он сам рекомендовал ей постричься, во время своего прошлого приезда месяц назад. Он не помнил этого, смутился, промямлил какую-то плоскость, вроде того, что пить надо меньше, и чувство неловкости усилилось.

Хуже всего было то, что она надела черные чулки. Конечно, теоретически это могли оказаться и колготки — под длинным платьем не было видно, — но он был уверен, что именно чулки. На их тайном языке это означало приглашение к близости, но как раз этого он и не хотел. Он не испытывал к ней влечения, ему было бы гораздо легче и радостнее, если бы они оставались друзьями, как когда-то. Ее вечерний наряд, ее лихорадочно блестевшие глаза лишь усугубляли в нем чувство вины.

Саратовских ресторанов Норов не любил. Публика была вульгарной, кухня — скверной, официанты — навязчивыми. К тому же тут оказалось несколько его знакомых, кто-то подошел поздороваться, спросил о делах, и это совсем испортило ему настроение.

Видя, что он хмурится и ерзает, Анна предложила перебраться к ней, он согласился, надеясь помучиться у нее