В лесу - Тана Френч

В какой-то степени я расстроился, узнав, что версия с изучением археологии оказалась ложной. Этот образ сложился у меня легко, и мне нравилось представлять Кэсси на зеленом холме, в рабочих штанах и с мотыгой в руках, волосы растрепаны, смеющееся лицо перемазано грязью.

Я вполглаза следил за новостями, но никаких политических скандалов в связи со строительством шоссе через Нокнари не дождался. Какая-то желтая газетенка однажды поместила имя дяди Редмонда в нижних строчках списка, где говорилось о политиканах, которые бездумно тратят деньги налогоплательщиков, однако этим все и ограничилось. Сэм по-прежнему числился в отделе по расследованию убийств, из чего я сделал вывод, что он выполнил указания О’Келли. Впрочем, возможно, он все-таки отнес запись Майклу Кили, просто ни одна газета не согласилась печатать такой материал. Не знаю.

Дом свой Сэм так и не продал. Я слыхал, что он сдал его по смешной цене молодой вдове, чей муж умер от аневризмы мозга, после чего бедняжка осталась одна с маленьким ребенком, беременная и без страховки. Сама вдова – виолончелистка и перебивается случайными заработками, так что не имеет права даже на пособие. Она задолжала за квартиру, хозяин ее выставил, и она, теперь уже с двумя детьми, ютилась в мотеле, куда ее поселил какой-то благотворительный фонд.

Уж не знаю, где Сэм нашел эту бедолажку, поскольку всегда думал, что такие жалостливые истории остались в викторианском Лондоне. Скорее всего, Сэм знатно потрудился, чтобы ее отыскать. Сам он снял себе квартиру, кажется, в Блэнчардстауне или другой пригородной дыре. Поговаривали, что он вот-вот уйдет из полиции и станет священником, а еще будто у него неизлечимое заболевание.

Мы с Софи пару раз встречались – в конце концов, в прошлом я задолжал ей ужин и несколько коктейлей. По-моему, нам с ней было неплохо, Софи не задавала каверзных вопросов, и я принял это за добрый знак. Тем не менее после нескольких свиданий и до того, как наши встречи переросли в отношения, она меня бросила. Софи откровенно сказала, что она в таком возрасте, когда разница между сексом и отношениями очевидна.

– Ты поищи себе кого помоложе. Они чаще всего разницы не видят.

* * *

В те нескончаемые месяцы, когда я сидел в квартире (раскладывал покерный пасьянс и услаждал слух почти смертельными дозами Radiohead и Леонарда Коэна), мои мысли порой непроизвольно возвращались к Нокнари. Я, разумеется, дал себе обещание никогда больше не вспоминать об этом месте, но людям свойственно проявлять любопытство, если, конечно, оно не обходится слишком дорого.

Представьте мое удивление, когда я не обнаружил у себя никаких воспоминаний.

События, предшествующие моему первому дню в интернате, были с хирургической точностью вырезаны у меня из памяти, и на этот раз навсегда. Питер, Джейми, байкеры и Сандра, лес – все обрывки воспоминаний, которые я с таким старательным трудолюбием восстанавливал во время операции “Весталка”, исчезли. Я помнил, что ощущал в то время, когда пытался вспомнить отдельные события, но сами сцены походили на старое кино или услышанные от кого-то истории. Я словно наблюдал за ними издалека: вот трое загорелых детей в обтрепанных шортах плюют с дерева на голову Вилли Пипкину и, хихикая, убегают, – и я с хладнокровной уверенностью понимал, что со временем даже эти выцветшие образы истлеют и рассыплются. Эти образы будто больше не принадлежали мне, застилающая память темнота не пускала к ним, и меня не покидало неумолимое ощущение, что я утратил свое право на них, утратил раз и навсегда.

Лишь одна картинка осталась со мной. Летний день, мы с Питером валяемся на траве у них во дворе. Перед этим мы, правда не особо стараясь, пытались смастерить по инструкции в старом журнале перископ, но для этого требовалась картонная втулка от бумажных полотенец, а спрашивать у мам было нельзя, потому что мы с ними не разговаривали. Вместо втулки мы скрутили трубку из газеты, но она легко сминалась, так что в наш перископ мы видели лишь страницу со спортивными новостями.

Мы пребывали в отвратительном настроении. Каникулы только начались, светило солнце, день обещал быть чудесным, мы могли бы построить домик на дереве, или поморозить в речке яйца, или заняться еще чем-нибудь в том же духе. Но в пятницу, возвращаясь домой после окончания последнего учебного дня в году, Джейми, уставившись на туфли, пробормотала:

– Через три месяца я уеду в интернат.

– Заткнись! – Питер несильно пихнул ее в бок. – Никуда ты не уедешь. Она от тебя отстанет.

Но слова Джейми лишили каникулы всей их радости, огромным дымным облаком закрыли все вокруг. В дом не зайдешь, там родители, а они злятся на нас за то, что мы с ними не разговариваем, в лес тоже неохота, потому что все наши забавы казались теперь тупыми, даже Джейми гулять не позовешь – она лишь покачает головой и спросит: “Нафига?”, и от этого сделается еще хуже. Вот мы и лежали на газоне, уставшие, липкие от пота и сердитые друг на друга, на неработающий перископ и на весь мир, от которого одни проблемы. Питер выдергивал травинки, отгрызал у них кончики и размеренно выплевывал. Я растянулся на животе и, прикрыв один глаз, другим наблюдал за копошащимися на земле муравьями, а солнце припекало затылок. “Это лето вообще не считается, – думал я, – гнусь, а не лето”.

Дверь дома Джейми распахнулась, и на улицу со скоростью пушечного ядра вылетела сама Джейми. Ее мать с грустной улыбкой что-то крикнула ей вслед, дверь грохнула о стену, отвратительная псина Кармайклов зашлась в визгливом лае. Мы с Питером сели. У калитки Джейми притормозила и принялась крутить головой, высматривая нас, а когда мы окликнули ее, она рванула к тропинке, перескочила через ограду и, плюхнувшись рядом, обхватила нас обоих за шеи, так что мы втроем повалились на траву. Все мы вопили, поэтому я не сразу разобрал, что именно кричит Джейми.

– Я остаюсь! Остаюсь! Я не еду!

Лето ожило. Из серого оно в одно мгновение расцвело яростно-синим и золотым, застрекотали кузнечики, зажужжали газонокосилки, воздух, мягкий и сладкий, словно мороженое, наполнился шелестом листвы, пчелами и одуванчиковыми парашютиками, а лес за стеной оглушительно звал нас всеми своими безмолвными голосами, он раскладывал перед нами все свои сокровища и снова готовился принять нас в свое лоно. Лето выбросило плети плюща, и те обвивали нас и тянули к себе, лето – оно вернулось и раскинулось перед нами, лето длиной в миллион лет.