Последнее дело Холмса - Артуро Перес-Реверте

если здесь уместно употребить это слово. Быть может, мисс Эдит Мендер была непосредственней и веселей, чем ее более сдержанная спутница. С прислугой и со мной обе они были холодно-корректны.

– В английском стиле, – улыбнулся я.

– Именно так.

– Не припомните ли какой-нибудь подробности, которая могла бы нам пригодиться?

– Да вроде бы нет… За прошедшие дни все было именно так, как я сказал. – Он помолчал, вспоминая. – Разве что однажды…

Я взглянул на него со вновь пробужденным интересом:

– Да?

Он замялся:

– Едва ли это будет…

– Вы расскажите, а мы решим.

Он раздумывал еще мгновенье и наконец вымолвил:

– Ну, как вы знаете, вечером я играю на рояле в баре…

– И?

– Однажды, когда после ужина там собрались наши постояльцы – и вы в том числе, – одна из этих дам попросила меня сыграть некую определенную мелодию…

– А раньше никогда этого не было?

– В том-то и дело, что это произошло впервые. Потому я и запомнил. Я немного удивился тогда… Дама была оживлена, весела, улыбалась…

– Навеселе? – решил уточнить Фокса.

– Веселая, как я сказал.

– А которая из двух заказала вам?..

– Точно не помню, то ли одна, то ли другая. – Он склонил голову, припоминая. – Впрочем, кажется, это была мисс Эдит Мендер.

– И что же она попросила сыграть?

– «Очарование» Карлоса Риверы. Я сыграл. Дослушав до конца, обе поднялись и удалились.

– А кто, кроме них, был в баре?

– Доктор Карабин… И вот этот господин. – Он показал на Фокса. – Кажется, еще и супруги Клеммер… А еще вы, мадам Фарджалла и синьор Малерба.

Я откинулся в кресле и кивнул, подтверждая. Жерар вновь потеребил узел бабочки.

– Как раз тогда вы все и вышли из ресторана. «Очарование», как я сказал. Потом постепенно начали расходиться, и я перестал играть.

– Вы помните, в каком порядке мы выходили?

– Кажется… – начал вспоминать Жерар. – Кажется, сначала вы и чета Клеммеров, а потом доктор. Возможно, сеньор Фокса покинул салон после них, но раньше синьора Малербы и синьоры Фарджалла.

– Но вы сыграли эту мелодию дважды, – припомнил я.

– Нет, – вмешался, удивившись, Фокса. – Один раз.

– Мистер Бэзил прав, – поправил его Жерар. – Дважды. Синьора Фарджалла попросила исполнить на бис. Но к этому времени в салоне оставалась только она и синьор итальянец.

– Я слышал ее из своего номера. – Я взглянул на Фокса. – А вы нет? Ведь ваш номер напротив моего.

– Не помню. – Он закурил. – Скорее всего, я уже спал.

Ужин вышел печальный и проходил в молчании. Веспер Дандас оставалась в своем номере, куда время от времени к ней наведывалась мадам Ауслендер. «Спит», – докладывала она по возвращении, и все на этом. Обстановка в зале заметно изменилась, потому что у каждого было время поразмыслить. Мы сидели, уткнувшись в тарелки, боясь, что, если бросим взгляд на сотрапезников, это будет выглядеть беспардонно. Никто, разумеется, не переоделся к ужину, потому что это был не фильм Грегори Ла Кавы. Только Жерар блистал своим смокингом, Спирос – белой курткой, а Эвангелия – голубым форменным платьицем с передником. Все остальные предпочли вольный стиль, при галстуке был один я. К светскому общению мы были непригодны. Царило ощущение нереальности всего происходящего, витал дух взаимной подозрительности, так что неуместная шутка Малербы атмосферу не разрядила:

– Надеюсь, суп не отравлен?

Он задал этот вопрос Эвангелии, когда она наполняла ему тарелку, и бедняжка задрожала и стала оглядываться по сторонам, ища поддержки. Шутку не оценили. Супруги Клеммер из-за своего столика обернулись к Малербе, испепеляя его взглядами, и даже Нахат Фарджалла протянула унизанную кольцами руку и с безмолвным упреком дотронулась до его локтя. Я, сидевший рядом, вообще промолчал.

По окончании ужина все мы, один за другим поднимаясь из-за стола, словно по предварительному сговору направились в салон, как будто ожидали такого, о чем никто не говорил вслух. Первыми прошли Клеммеры – прошли и уселись в кресла возле большой застекленной двери в сад. Пако Фокса выбрал себе высокий табурет у маленькой стойки американского бара в углу, а доктор – кресло невдалеке от входа. Примадонна и Малерба заняли диван. Я остался стоять у рояля, заложив руки за спину и сознавая, что все взоры обращены ко мне.

– Жестоко ошибется тот, кто будет ждать от меня сейчас нелепой речи, – сказал я громко, но совершенно бесстрастно. – Мы с вами в реальном мире, где никто ничего не пародирует. У вас своя жизнь, у меня своя.

– Вы… – начал было Клеммер, но тотчас осекся.

Жена толкнула его локтем, давая понять, что сейчас лучше помалкивать.

– Да, действительно, – заметил я задумчиво. – Разумеется.

С этими словами я упер подбородок в грудь, сделав вид, что эти слова ни к кому конкретно не обращены. Или что я имею в виду нечто иное. Или просто отвечаю собственным потаенным мыслям.

– Да, это вполне возможно, – продолжал я с той же таинственностью.

Присутствующие хранили молчание, и нарушить его первым решился Малерба.

– Он прав, – весело заметил мой итальянский друг. – Чего вы ждете от него? Речи на последних страницах, где он будет указывать поочередно на каждого из нас, пока не определит виновного?

– Это стиль Эркюля Пуаро, – возразил Фокса. – А мы сейчас в другом романе.

Итальянец глянул на него с насмешкой:

– Вы хотели сказать – мы сейчас в кино?

– Я полагаю, – сказал Клеммер, – что все мы прочли и посмотрели множество детективов.

Внешне я сохранял безмятежное спокойствие, но на самом деле пребывал в сомнениях. И переводил взгляд с одного на другого, словно отыскивая скрытые следы. Потом, как бы внезапно очнувшись, обернулся к Карабину:

– Мы можем поговорить, доктор? С глазу на глаз, если будете так любезны.

– Разумеется, я к вашим услугам.

– Прошу вас.

Вопреки собственным словам, Карабин поднимался нехотя и сначала обвел всех неуверенным взглядом. Я повернулся на каблуках, и он послушно направился следом за мной в библиотеку.

– Не забудь, дорогой Шерлок, рассказать нам потом, – съязвил Малерба, когда я проходил мимо.

В библиотеке было уютно и удобно. Единственное окно выходило в темный сад, а три другие стены были заняты полками, где стояли книги в кожаных переплетах и в мягких обложках; на столе кипами лежали английские, французские, греческие и итальянские журналы. Мы с доктором сели друг против друга, но в этот миг без зова и спроса вошел Фокса. Я окинул его коротким безразличным взглядом, где не читалось ни привета, ни запрета. Чуть помедлив в нерешительности, испанец предпочел остаться на ногах и немного в стороне – он прислонился к одному из стеллажей.

– Расскажите мне о результатах вскрытия, – попросил я Карабина.

Он немного поколебался:

– «Вскрытие» – это чересчур. У меня нет ни опыта судебного медика, ни нужных инструментов… Я просто произвел более тщательный осмотр тела.

– Пусть будет так. Будьте добры, расскажите о том, что вы обнаружили.

Я видел, что он по-прежнему пребывает в сомнениях.

– Причина смерти ясна, – вымолвил он наконец. – Мне раньше доводилось видеть повешенных. Эдит Мендер скончалась в результате самоповешения.

Я откинулся в кресле, поставив локти на поручни и соединив под подбородком кончики пальцев – в точности как в первых кадрах «Одинокой велосипедистки». Не хватало только домашней куртки, не менее домашних туфель, трубки и миссис Хадсон в дверях. Добрый день, мистер Холмс, я принесла чай вам и доктору Ватсону. В прихожей вас спрашивает какая-то дама.

– Мог ли это сделать кто-нибудь другой? Задушить, а потом повесить?

– Вряд ли.

– Почему?

– При самоповешении, даже с учетом последних судорог, на шее остается характерный, специфический след веревки, который соответствует тому, что я обнаружил у покойной.

Карабин провел двумя пальцами по шее, показывая, где находился упомянутый им след. Я слушал его с огромным интересом, а потом спросил:

– Значит, если бы кто-нибудь задушил мисс Мендер, след был бы иным?

– Совсем иным. Если бы ей сдавили горло руками – а для этого нужны немалые физические усилия, – кровоподтек был бы обширней. Кроме того, вполне вероятно, имелись бы переломы шейных костей.

– А если бы ее задушили не руками, а, скажем, другой веревкой?

– Следы от двух веревок не могут совпасть с такой точностью.

– Значит, она повесилась?

– Именно так.

– Или ее повесили.

Карабин с сомнением скривил губы:

– Рискованная