Виталий Гладкий - Последняя жертва "Магистра"

– Ну что же, резюмирую сказанное вами: выходит так, что убийца просто испарился с места преступления, не оставив даже следов. Конечно же, быть такого не может.

– Да… – уныло согласился Дубравин; из-за усталости и большого нервного напряжения он в этот момент был готов поверить даже в невозможное.

– И вот еще что: не напоминает ли вам вся эта история "почерк" некоего незнакомца, который так ловко чистит квартиры?

– Товарищ подполковник, это довольно сомнительно. Зачем ему "мокрое" дело? Не тот профиль.

– Не знаю, не знаю… – Драч обеими руками пригладил редеющие волосы темного цвета и поднялся. – На сегодня хватит. Параллельно с розыском убийцы нужно приложить максимум усилий для обнаружения этого "домушника". Подчеркиваю, максимум! Дело об убийстве Новосад будете вести вы, майор. Вместе со старшим лейтенантом Белейко.

– Есть! – Белейко обрадовался. Драч словно прочитал его мысли.

9. СОМНИТЕЛЬНОЕ АЛИБИ

Утром Дубравину принесли распечатанный пакет спецпочты с размашистой надписью в углу конверта: "ОУР. М-ру Дубравину"; ниже – подпись Драча и дата.

"Опять из Москвы… – отметил про себя майор, вынув из конверта два листка с машинописным текстом. – Всесоюзный розыск…"

– Что там, Женя? – невыспавшийся как следует Белейко за прошедшие сутки немного потерял свой лоск: он даже не успел дома побриться и теперь жужжал над ухом Дубравина электробритвой.

– Слушай, отойди… – поморщился майор. – Голова и так гудит… – И принялся просматривать бумаги.

– Ну?.. – не терпепось Белейко.

– "Сообщаем, что вор-рецидивист Подпружный С. А., он же Ставкин, по кличке Жареный, – читал Дубравин с нотками радостного возбуждения в голосе, – задержан. При задержании оказал вооруженное сопротивление…" и так далее.

– Один в минусе. Уже легче, – прокомментировал сообщение Всесоюзного розыска Белейко.

– Итак, Сенька Заика…

– А если нет? Если кто другой?

– Тогда мы с тобой останемся у разбитого корыта.

– Да, перспектива бодрящая…

– Но иного варианта, увы, пока нет.

– Ты хочешь сказать, наиболее вероятного…

– Совершенно верно. Я перелопатил всю картотеку управления несколько раз. Звонил в МУР. Проверил практически всех, так сказать, "достойных" кандидатов. Тупик. Из тех, кто не в ИТК, только двое – Жареный и Заика.

– Теперь один. Но где гарантии, что это именно он? Не залетный?

– Гарантии? Их пока нет. Но есть у меня на примете кое-кто… – Дубравин открыл сейф и вынул папку с документами. – Посмотри, – нашел он нужный лист.

– Хробак Иона Лукич… Год рождения… Послушай, Женя, я что-то тебя не пойму, это же глубокий старик.

– А я его в "домушники" и не сватаю. Но по части наводки – это еще нужно посмотреть. Уж очень он смахивает на таинственного старика-"тихоню", который окно стеклил в обворованной квартире.

– Как ты на него вышел?

– Паспортный стол плюс наш архив. Проверил мужчин преклонного возраста в том микрорайоне, где были наши квартирные кражи. А затем в архиве нашел дело Хробака. В 1956 году его взяли с поличным при попытке обворовать сельмаг в соседней деревне. Положенное он отсидел, но домой не возвратился – обосновался здесь, в городе.

– Ну и что? Его прошлое еще ни о чем не говорит.

– Все это так. Есть только одно "но": Хробак и Сенька Заика односельчане.

– Нужно проверить…

– Вот этим, Бронек, и займешься… Прямо сейчас.

– А ты куда?

– К Алифановой…

Примерно через час Дубравин вместе с Алифановой были у двери квартиры Новосад. Рыжеволосая актриса за ночь сильно сдала: румянец на щеках уступил место сероватой белизне, на которой особенно ярко выделялись веснушки, под глазами темнели круги; она была апатичная и какая-то покорная. Заходя в подъезд дома, где жила ее подруга, Алифанова порылась в сумочке и сунула под язык таблетку валидола.

– …Ирина Викторовна, надеюсь, вы достаточно хорошо знаете гардероб Новосад. Посмотрите внимательно, не пропало ли что?

– Да… я посмотрю… – Алифанова с трудом сдерживала слезы.

Дубравин забеспокоился, глядя на нее; актриса поймала его взгляд и постаралась взять себя в руки: прикусив нижнюю губу, она прошла вглубь комнаты, ступая едва не на цыпочках, будто боясь потревожить чей-то сон.

– Ну как? – с надеждой спросил ее Дубравин, когда она окончательно осмотрела вещи.

– Кажется… все на месте… – Алифанова колебалась. – Вот только…

– Что – только?

– Может, она в химчистку сдала? Или в починку… Я не вижу здесь ее старое пальто и одно из платьев. И, по-моему, нет саквояжа. Правда, он был далеко не нов; возможно, переехав сюда, Валя его выбросила…

Майор был разочарован: старые вещи, кому они нужны? Опечатав дверь квартиры Новосад, он спустился на первый этаж к уже знакомой дежурной, старушке в роговых очках, которая и сегодня была в утренней смене.

Дубравин все-таки хотел установить личность третьей девушки, которая вышла из дома во время убийства, что вчера не удалось. Но дежурная и сегодня мало чем порадовала майора: эту девушку она видела впервые. Запомнила дежурная только то, что девушка очень торопилась, едва не бежала; куталась она в платок – лица не было видно, один нос торчал, и в руках у нее была большая сумка. Только у выхода, споткнувшись о коврик для ног, неизвестная на миг повернулась лицом к застекленной дежурке, где сидела старушка. Поэтому все, что могла о ее внешности сказать дежурная, так это только одно: "Симпатичная…"

Попрощавшись с дежурной, майор отправился к Ольховской. Предварительно договариваться не стал, – справившись в театре, он узнал, что актриса приболела, – хотел, чтобы его визит был внезапным.

На удивление, Ольховская вовсе не выглядела больной, только в глазах ее таилась печаль. Видимо, на лице Дубравина она прочла немой вопрос, поэтому объяснила:

– Не могу… Не могу работать… Валя перед глазами стоит… За что? Кто?

– Если бы мы знали…

Расположились они в гостиной: Дубравин – в кресле, Ольховская, закутавшись в плед, – на диване.

– …Валя с людьми сходилась трудно. Характер у нее был крутой. Она знала себе цену и никогда, в отличие от некоторых наших коллег, не капризничала в работе, не пыталась утвердить свое "я" самовосхвалениями и уничижением других. А ведь актриса она была великолепная. Даже как-то странно звучит – "была"…

– Вы говорили, что наиболее близким человеком, после вас и Алифановой, из ее друзей и товарищей был ей… – майор заглянул в свои записи, – артист вашего театра Артур Тихов. Я не ошибся?

– Именно так. Мне кажется, они любили друг друга.

– Почему – кажется?

– Они встречались со студенческой скамьи. И с виду у них отношения и впрямь были, как у влюбленных. Но я-то хорошо знаю историю их взаимоотношений…

– Расскажите, пожалуйста.

– Знаете, как-то неудобно мне сейчас говорить о Вале что-либо дурное… Хотя, это как посмотреть… Дело в том, что Артур учился в нашей группе. И был… в общем, неравнодушен ко мне. Мы даже встречались некоторое время… Но потом Валя оказалась… ну, скажем, удачливей, и Артур стал уделять больше внимания ей. Тогда мы с ней поссорились, но вскоре я встретила Владислава, и вновь наши отношения стали дружескими. Так вот, достаточно хорошо зная Валю, ее резкий, взрывной характер, трудно поверить, что она по-настоящему способна полюбить Артура.

– Что он собой представляет?

– Как вам сказать… Красив, умен, обходителен. Интеллигентный человек в полном смысле этого слова. Правда, очень замкнут. Лишнего слова из него не вытянешь, особенно когда он не в настроении. А вот как артист, увы, способностями не блещет. Но то обстоятельство его, похоже, мало волнует. Да в том-то и беда, что Валя, сама талантливая актриса, влюбленная в свою работу, не могла и на дух переносить тех, кто не отдает всего себя театру, а просто отбывает положенное время, вымучивая предложенные по штату роли. А Тихов как раз из таких. Вот еще почему у меня были сомнения в их полной взаимности. Впрочем, точно не знаю, это мои домыслы. На эту тему я с Валей никогда не разговаривала… Прощаясь, Дубравин спросил:

– Когда будут хоронить Валентину Петровну?

– Завтра, в двенадцать…

Уже в прихожей, одеваясь, майор заметил ошейник и поводок.

– Вы завели себе собаку?

– Нет. Это память о Джиме, был у меня терьер. Умница…

– Где же он сейчас?

– Видимо, чем-то отравился. Примерно за неделю до смерти бабушки.

Дубравин, который уже было взялся за дверную ручку, резко обернулся к Ольховской и спросил, почему-то неожиданно для себя волнуясь:

– А как это случилось?

– Я приехала из театра где-то около одиннадцати вечера. И застала бабушку в слезах: Джим был уже на последнем издыхании. Утром они как обычно гуляли – я еще спала. Бабушка говорила, что на прогулке Джим был скучен, поскуливал, дрожа как в лихорадке. Она подумала, что Джим просто замерз: на улице шел сырой снег, дул ветер. Потому они возвратились быстро. Бабушка накормила его теплой болтушкой с мясом, и Джим повеселел. А вечером…