Искатель, 2001 №9 - Станислав Васильевич Родионов

на камень и допил кофе, спрятал термос в рюкзак, посмотрел вперед, куда собирался идти, потом вздохнул, пожал плечами и начал спускаться по склону.

Чем ниже, тем более рыхлой становилась почва. Трость глубоко проваливалась и не давала хорошей опоры. Грубая трава сменилась тростником, и ему все труднее было удерживать в поле зрения непонятный предмет, так как он, хотя и приближался, смотрел-то теперь уже не с возвышенности. Ральф хотел было повернуть назад, вверх, пригасив свое любопытство, но тут как раз наткнулся на ботинок.

Глаза его сузились, он замер. Да, это определенно был ботинок, глубоко увязший в грязи. Ральф нагнулся и выковырял его тростью, потом поднял двумя пальцами. Очевидно, ботинок стянуло тягучей грязью с ноги хозяина, когда тот шел или бежал по болоту. Ральф отметил, что ботинок в довольно хорошем состоянии, каблук чуть стерт, но вообще-то его хватило бы еще надолго; примерив к своему ботинку, он решил, что найденный ему будет маловат. Странно. Кто-то недавно прошел здесь в большой спешке — настолько большой, что даже не остановился и не подобрал свой ботинок. Столь вопиющее пренебрежение ценной вещью находилось за пределами понимания Ральфа. Он огляделся по сторонам в смутной надежде найти второй ботинок. Вдруг все же ему подойдут. Второго ботинка не было, но он заметил углубление в земле и подошел к нему. Похоже на отпечаток ноги. В ямку просочилась вода, и ее край осыпался. Дальше находилось точно такое же углубление, и Ральф двинулся в ту сторону, ботинок он по-прежнему осторожно сжимал в пальцах. Любопытство его разыгралось всерьез. Что ни говори, а один ботинок человеку не нужен, значит, вполне может статься, что и второй брошен где-то поблизости.

А потом он увидел предмет, который первоначально и привлек его внимание. К нему вели следы, а сквозь тростник он больше всего походил на кучу тряпья. Возможно, подумал Ральф, это полный комплект одежды, выброшенной в припадке безумия.

Сделав несколько шагов, он резко остановился.

Перед ним, несомненно, находилась куча одежды, а из одного ее конца высовывалась человеческая нога. Ральф вперился глазами в эту ногу. Носок на ней был, а ботинка не было. Ральф посмотрел на ботинок, который держал в руке, потом опять на ногу. Он пребывал в полнейшем смятении. С подобной ситуацией он никогда не сталкивался за все время своих блужданий и сейчас чувствовал, что нужно что-то предпринять, но никакой прецедент из прошлого не подсказывал ему — что именно. Через несколько мгновений он крепче ухватился за свою трость и, сделав несколько решительных шагов, вплотную приблизился к телу. Одна рука была откинута, другая скрывалась в измочаленных тряпках. Тряпки пестрели темными пятнами крови, а пиджак был сильно подтянут на плечи и скрывал голову.

— Эй, послушайте, — проговорил Ральф.

Ответа не последовало.

— Послушайте, любезный. С вами все в порядке? Тряпки молчали.

Ральф сделал глубокий вдох. Он терпеть не мог вмешиваться в дела, которые его не касались, но сейчас просто не было выбора. Он нагнулся и стянул пиджак вниз, чтобы разглядеть лицо человека.

В следующее мгновение он испустил жуткий вопль.

У человека не было головы.

Джон Уэзерби имел обыкновение обедать несколько раз в неделю в своем клубе. Он неизменно съедал один и тот же хорошо сбалансированный обед, запивая его бургундским, затем переходил в бар — к одному и тому же превосходному бренди с гаванской сигарой. Однако Уэзерби не был бездумным рабом привычек. Просто он считал заведенный порядок удобным и разумным и не собирался его менять, как не собирался, например, менять портного и несколько старомодный покрой своих костюмов.

Клуб Уэзерби назывался «Искатели приключений». Он был его членом много лет, но, нужно сказать, за последние годы клуб в немалой степени изменился. Теперь для членства в нем требовалось скорее формальное положение в обществе, нежели действительные достижения. Сейчас Уэзерби вряд ли выбрал бы для себя этот клуб, ибо сам к социальному положению относился равнодушно, но и менять его не хотел, так как вряд ли какой-то другой клуб показался бы ему более подходящим, а к тому же он считал — если вообще задумывался об этом, — что перемены произошли прежде всего в современной жизни, а уж потом — в «Искателях приключений». А возможно, он вздыхал при мысли, что изменился сам, изменился с возрастом, и за жизнью угнаться не может.

Вот как сейчас, например, когда он вошел в бар и увидел более молодых членов клуба, хорошо одетых и плохо подстриженных; они сидели в непринужденных позах и со скучающими лицами. Уэзерби был терпимый человек. Он умел сожалеть, не чувствуя недовольства. Но он тосковал по былым дням, тогда членов клуба объединяли общие интересы — приключения, о которых вспоминали за бренди, или, еще лучше, новые приключения, которые они вместе планировали и предвкушали. Но все это уже в прошлом. Прошло немало времени с тех пор, когда Уэзерби пережил приятные минуты или часы какого-либо приключения, и если даже сейчас в клубе он встретил бы кого-нибудь из старых членов, их разговор по необходимости ограничился бы обсуждением того, что уже было; печальная участь — говорить о том, чего впредь быть не может.

Уэзерби оглядел небольшой зал. Здесь не было никого знакомых. К этому он, впрочем, успел привыкнуть. Из всех друзей и знакомых прошлых лет только Байрон не поддался возрасту, только у Байрона с его необычными теориями о жизни и смерти могло бы сейчас возникнуть какое-то новое увлечение. Но Байрон теперь не появлялся в Лондоне. Он по-прежнему стремился к приключениям, а не жил воспоминаниями о прошлом. Уэзерби восхищался Байроном, не завидуя ему, хотя и не одобрял его жизненных позиций. Прошло почти десять лет с их последней встречи, и Уэзерби хорошо помнил тот вечер.

Они пили бренди, сидя в баре. Байрон только что вернулся из Африки, а Уэзерби только что решил навсегда отказаться от охоты на крупную дичь. Они поговорили о последней экспедиции, в которой были вместе, а ездили тогда в северо-западную Канаду, и потом Уэзерби упомянул о своем решении уйти на покой. Байрон отреагировал с раздражением, почти со злостью. Уэзерби и самому было не радостно, но менять свое решение он не собирался. Он был уже не молод, глаза утратили остроту, мышцы — упругость. Всю молодость он посвятил охоте, но молодость прошла, и не имело смысла упорствовать в занятии, которое, возможно, перестало бы его радовать. К тому же он мог стать и обузой для своих спутников.

Однако для Байрона охота