Челюскин. В плену ледяной пустыни - Михаил Александрович Калашников

Промов, – первое полотно, что на ум придет, – о нем и расскажу. Раз мы на льдине посреди океана, сама собой просится водная стихия. Так, есть один пример из Средневековья… «Наводнение в Бисбосе» картина называется, а сюжет произошел в пятнадцатом веке.

– Это ж где такое? – заинтересовался Яшка.

– В Голландии, недалеко от моря. Там вся страна в каналах и мостах.

Промов заметил, как соседи понемногу замолкают, начинают слушать его рассказ.

– По-хорошему, картину б тебе эту сначала показать, а то я буду рассказывать, а ты и не видел ее ни разу. В общем, на картине плывет по городу кроватка детская, город весь в воде, затоплен, только черепичные крыши и шпили торчат. В кроватке младенец лежит, одеялом укрыт, неясно – спит или мертвый. И еще по кроватке кошка мечется, будто дикая, пасть оскалена, шерсть дыбом, глаза безумные. Глянешь – и страшно за ребенка становится, если он жив, так его такая дикая кошка, чего доброго, в воду столкнет или исцарапает.

Промов видел, как люди беззвучно переставляли лавки и стулья, плотнее пододвигались к нему, и рассказа своего не прерывал:

– А на самом деле это старинная в тех местах легенда. После страшного наводнения, когда стихия успокоилась, люди вышли из своих укрытий, чтобы оценить разрушения и поискать уцелевших. Они увидели детскую кроватку, прибитую к дамбе. По ней как сумасшедший скакал кот. Все подумали, что малыш не мог выжить, но кота решили спасти. Каково же было всеобщее удивление, когда в кроватке обнаружился мирно спящий ребенок. А кот тем временем прыжками с края на край поддерживал равновесие колыбельки так, что она оставалась сухой, и ребенок даже не проснулся среди бушующих волн.

Тяжело вздохнула одна немолодая уборщица. Борис вспомнил эпизод, произошедший с ней неделю назад, слабо улыбнулся. Она шла по лагерю за своими надобностями мимо бани. Мывшиеся в это время плотники по своей деревенской привычке выбежали наружу и принялись кувыркаться в рассыпчатом, как крупа, снегу, орать и довольно покрякивать. Уборщица махнула на них зажатой в руке ветошью:

– Тьфу, злодеи!

Развернулась и пошла в другую сторону, совсем не туда, куда ей требовалось. Довольные произведенным эффектом, плотники расхохотались.

Она раскрыла губы, и Промов успел подумать, что женщина вновь произнесет или сделает что-то такое же глупое, но уборщица сказала:

– У меня кошка тоже до последнего за дитя билась.

В клубе, где и так висела тишина и все внимательно слушали Промова, теперь воцарилась тишина мертвая. Ждали, что расскажет немногословная уборщица.

– Вспоминаю и дрожу. Холод в ту зиму был, топить нечем, война. Город с голодухи наполовину вымер, другие – в тифу лежат… Только крысам житье. Они у трупов сначала лица объедали, потом в рукава пролазили, за пазуху. Возьмешь такого в руки, чтоб в землю зарыть, а у него из одежки крысы сыплются, как сор из худого кармана… В очередях за хлебом по половине дня пропадали. Возвращаюсь – дите все исцарапано, а кошка – хоть полы ею мой, настолько усталая. Спрашиваю у него: «Кто тебя?» Он, трехлеточка мой, говорит: «Киса…» Мне, дуре, и невдомек, что он буквы-то не выговаривает. Забрала я на другой день кошку из дома… Ох, она и выдиралась, из рук моих лезла… Она, бедная, до конца жизнь бы свою положила, от крыс его отбивала… Лучше б он в очереди замерз…

Уборщица всхлипнула, бурные рыдания раздавили ей грудь. Вскочили с мест ее подруги, принялись обнимать, утешать, подносили к губам стакан с остывшим чаем.

Поднялся внезапно осмелевший Яшка, гладя уборщицу по плечу, проговорил:

– Ничего, ничего, мать. Для того отцы наши революцию и делали, чтоб времена те темные больше не вернулись… А детей мы народим! В сто крат больше тех, что крысами заедены, войной убиты.

Он отошел к потемневшему окну, пряча свои юношеские слезы, за которые так стыдно бывает всем молодым мужчинам в его возрасте.

Ночью буря пошла в разгул. Промов, лежа на сколоченном из обрезков и деревянных отходов топчане, слушал завывания ветра, думал о том, как завтра снова весь лагерь разделится на четыре смены и люди будут бороться за жизнь, расчищая взлетную полосу. Хотелось верить, что в последний раз.

22

Дорога от Владивостока пролегла многотрудная. Ксеня унижалась, молила, проскальзывала, просачивалась, проламывалась, сулила деньги, совала взятки. Ее прогоняли, проклинали, стыдили, ругали, били по рукам с зажатыми купюрами, потом глядели на торчавшую холмом одежду на животе, сжаливались, закрывали на все глаза, впускали.

Она успела сесть на еще не вышедший из порта, но уже прогремевший в газетах своей громкой миссией «Сталинград». На пароходе прошла от Владивостока до Магадана, а оттуда, на нем же – до Петропавловска. По нетвердым утлым льдам Охотского и Берингова морей «Сталинград» шел уверенно, это тебе не сложные льды Арктики, где в жестокой борьбе из строя выходят даже ледоколы. За Петропавловском море посуровело. Самолеты выгрузили с парохода, и в Анадырь они полетели своим ходом.

Ксеня и тут умудрилась попасть на борт. В Анадыре был последний рубеж. Самолетам спасательной миссии требовались долгая стоянка, технический осмотр, небольшой плановый ремонт. Упорная девушка не желала ждать, к тому же билетов на самолеты, предназначенные для вывоза экспедиции Шмидта, тоже не продавали.

Она рванула на почтовый аэродром.

Здесь сутки не спала, толкалась между модулями, ангарами и прочими помещениями, надоела всем от начальника аэродрома до самого последнего механика. От нее прятались, ее выставляли из диспетчерской на мороз, ее силком сажали в машину и увозили в город. Но она, как побитая собака, вновь возвращалась на аэродром, всех раздражала своим жалким видом, маячившим повсюду неуклюжим набрякшим телом.

Наконец, принеся массу неудобств и тревог пилоту почтового борта, тяжело ступая, она сошла по приставной железной лесенке на аэродроме в Уэлене.

Сразу же бросилась искать нужного ей человека. В пути Ксеня собирала сведения, выясняла особенности и местную специфику, оценивала – как ей дальше лететь до этого затерянного во льдах лагеря. Ксеня знала, что пилот, который ей нужен, носит фамилию Лебедевский. Ей посоветовали поискать его в столовой, указали, куда идти.

Путаясь в полах шубы, колеблемая сильным ветром, она торопливо шла по льду. Снег наметало в волосы и в ворс шапки, секло по щекам, слепило глаза.

Навстречу двигались двое. Ксеня звериным чутьем поняла, что один из них – тот самый пилот. Поравнявшись, она без всяких проволочек повисла у него на руке:

– Умоляю, возьмите меня с собой…

Пилот опешил, закрыв половину лица рукой в перчатке, попытался