Синдром усталости - Владимир Николаевич Моргунов

— вокруг денег. Вот кто-то из обделенных старый должок и помянул. А то затеяли всероссийский стон по Останкино: “Политическое убийство! Коммуниста убили!” Да уж если на то пошло, то я имею больше оснований коммунистом называться, чем покойничек. Хотя я билет члена КПСС в восемьдесят девятом году, как принято выражаться, на стол выложил. А ведь тогда еще выход из рядов авангарда пролетариата обвального характера не принял. Я, опять же выражаясь по-газетному, не мог поступиться принципами. Кстати, многие из взглядов Нины Андреевой я разделяю…

— Вы не помните фамилии того, кто в психушку попал? — Лисицын остановил декларирование политической платформы замдиректора в стадии кульминации.

— Почему же не помню? — Цвиркун не был особо огорчен тем, что его прервали. — Григорьев его фамилия.

***

Психушка, то есть, психоневрологическая клиника находилась в черте города, но явно га отшибе, как и подобает такого рода заведениям — не ради покоя душевнобольных, но чтобы убрать последних подальше от так называемых нормальных людей.

Главврач больницы, грузный человек с бледным, одутловатым лицом, передвигающийся с помощью палки — очевидно, последствия какого-то заболевания суставов, поскольку и кисти рук у него выглядели не совсем естественно — рассматривал удостоверение Лисицына внимательно, но недолго.

— Разумеется, вы можете встретиться с Григорьевым, — сказал главный врач. — Но я заранее предупреждаю вас — это ничего, абсолютно ничего не даст вам. Григорьев, увы, безнадежен. В просторечии все подобные заболевания называют тихим помешательством, а если выражаться конкретным языком — параноидальный синдром, бред отношений. Женщины с таким диагнозом, например, утверждают, что они были любовницами Брежнева или погубили собственных детей — чаще всего как раз в тех случаях, когда детей у них не было вовсе. Мужчины заявляют, что открыли способ излечивать все на свете заболевания с помощью разработанного ими же чудодейственного состава — такие составляют немалый процент так называемых народных целителей — или же, наоборот, что погубили половину человечества посредством неких смертельных лучей.

— Григорьев относит себя к героям или к злодеям? — тон Лисицына ничего, кроме обычного любопытства, собой не символизировал.

— К злодеям, — главврач взглянул на следователя мельком, но Лисицын отметил настороженность, даже плохо скрываемую враждебность во взгляде собеседника. “Н-да, — подумал он, — врачу-то самому неплохо было бы вначале исцелиться. Его физическое состояние наверняка на психику не лучшим образом действует. Врач-мизантроп — а ведь такое явление достаточно распространено.”

— Он утверждает, — продолжил главврач, — что погубил все человечество. — Тут он улыбнулся какой-то болезненно-мрачной улыбкой — ни дать, ни взять вампир из фильма ужасов. — Но такие заявления Григорьев делает не очень часто. Большую часть времени он пребывает в состоянии ступора. Извините, а вы и в самом деле полагаете, что этот бедолага может иметь хоть какое-то отношение к смерти своего бывшего начальника?

Вопрос был задан в лоб, и Лисицыну даже показалось, будто психиатр смотрит на него с некоторым профессиональным ожиданием, готовый заявить в случае не слишком удачного ответа: “Эге, батенька, да ведь вы — наш пациент!”

— Но ведь он же не всегда был таким несчастным, — теперь уже Лисицын внимательно, даже излишне внимательно рассматривал своего собеседника. — Вы не находите, что работа Григорьева способствовала приведению его в нынешнее состояние? Вы понимаете, о чем я говорю — энцефалит, насколько мне известно, заболевание инфекционное, а приводит оно к “сдвигу по фазе”, наверное, в девяносто пяти случаях из ста.

Главврач покачал головой.

— Я не думаю, что заболевание Григорьева можно отнести к разряду профессиональных, — сказал он. — Да, мне известно, что он был микробиологом. Но, если отвлечься на минуту от основной темы нашей беседы, существуют куда более вредные для организма человека вообще и для головного мозга в частности вредные факторы. Тут и тяжелые металлы, и радиация, превышающая допустимую, и суррогатные спиртные напитки. Кто-то остается в норме, кто-то заболевает. У Григорьева ведь существовала предрасположенность к заболеванию.

— Понимаю, — кивнул Лисицын. — У него были такие случая среди близких родственников.

— Среди очень уж близких не было, но сестра его деда — он сам об этом рассказывал — страдала душевной болезнью. А вообще-то, конечно, не стоит исключать и комплексное воздействие окружающей среды, — тут он вздохнул очевидно, выйдя на время из своего профессионального образа. — Яды в пище, яды в воздухе, яды в воде. Чтобы постоянно отравляться, в настоящее время вовсе необязательно работать на так называемом “вредном” предприятии, достаточно просто жить в большом городе.

— Да-да, — энергично закивал Лисицын, решив воспользоваться моментом. — Но все же я хотел поговорить с Григорьевым, совсем недолго. Знаете, если у начальства появляется идея — на нашем профессиональном языке это называется версией — то я престо обязан хотя бы для очистки совести посмотреть на вашего пациента.

— Пожалуйста, пожалуйста, — главврач нажал клавишу на старомодном устройстве селекторной связи и, выслушав нечто хриплоголосое и малоразборчивое, сказал: — Клавдия Васильевна, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Появившаяся через пару минут Клавдия Васильевна напомнила Лисицыну сестру из “Полета над гнездом кукушки” — в киношной, формановской версии, — и он сразу же пожалел Григорьева и остальных пациентов.

— Клавдия Васильевна, — сказал главврач. — Вот товарищ прокурор из Москвы желает поговорить с больным Григорьевым. Проведите его, пожалуйста.

Лисицын погодя отметил, что главный врач, не очень разбираясь в современных прокурорских званиях, почти что возвел его в ранг существующего когда-то в России “товарища прокурора”, то есть, помощника прокурора. Следователь Мосгорпрокуратуры вежливо раскланялся с продолжателем дела Фрейда и Снежковского и вышел из кабинета вслед за старшей сестрой.

Григорьев помещался в одной палате с каким-то тусклым старичком и довольно молодым еще мужчиной с пронзительным взглядом синих глаз. Сам Григорьев оказался тоже довольно непримечательным, невзрачным даже. Худое удлиненное его лицо казалось еще более длинным из-за лысины, доходившей почти до середины темени. Он был бледен — может быть, вследствие не слишком здорового образа жизни, может быть, вследствие постоянного пылавшего в его измученном мозгу пламени. На висках Григорьева проступили толстые узловатые синие вены.

— Я мог бы побеседовать с ним где-нибудь… в относительном уединении? — обратился Лисицын к сестре, и та, к немалому его удивлению, утвердительно кивнула.

Местом относительного уединения послужил бокс — достаточно тесный для того, чтобы сразу же вспомнились слова барда: “… А завтра запирают в тесный бокс.”

— Федор Тимофеевич, — заговорил Лисицын, едва сестра прикрыла за собой дверь, — вы Елизарова Николая Августовича помните?

— В моем диагнозе вроде бы не написано, что я идиот или страдаю ретроградной амнезией, — Григорьев произнес эти слова безо всякой обиды, без раздражения, только бесконечная усталость и отзвуки того, что поэты называют мировой скорбью, чувствовались в его голосе. —