Открытая рана - Сергей Иванович Зверев

Глава 43

Установка «Астра-1» была смонтирована на третьей площадке, в трех километрах от Вийска-13. Цилиндрическое бетонное сооружение, похожее на нефтяные резервуары в Баку. От него расходились приземистые пристройки, где были пульт управления и контрольная аппаратура. Там даже имелась прикрытая толстым освинцованным рентгенозащитным стеклом бойница, в которую можно рассмотреть саму установку — пяти метров в высоту металлический цилиндр, опутанный проводами, шлангами, закованный в цепи металлических ферм и конструкций. Мечта алхимика. Такой философский камень, преобразующий вещество.

Я стоял рядом с профессором, тем самым ненавистником ядерных бомб. Там же крутилась пара лаборантов. Перед профессором был широкий пульт контроля с тумблерами, переключателями, циферблатами, индикаторами, сигнальными лампами — сюда сбрасывались показания с датчиков, и я не представлял, как можно в этом ориентироваться. Три самописца выводили на ползущих бумажных лентах скачущие чернильные линии, которые потом будут проанализированы, тщательно изучены.

Протоны, нейтроны, критические массы — господи, сколько же нужно знать людям, чтобы создать еще более совершенное оружие по уничтожению таких же людей. Голова кругом.

— Как вы оцениваете риск? — спросил я.

— Ну чисто теоретически реакция может пойти вразнос, — назидательно произнес профессор. — Все же процесс тонкий. И недостаточно изученный.

— И что тогда?

— Тогда на месте нашего комплекса будет вмятина. И волна дойдет до Вийска. Хотя и не повредит его сильно.

— Но нам уже будет все равно.

— Не будьте таким пессимистом. Включены все виды защиты от дурака и от неожиданностей. Мы тоже хотим жить. И творить дальше.

— Профессор, вы меня успокоили. Ваши слова как бальзам на старые раны солдата.

— Рад быть полезным, — усмехнулся он. — Так. Тишина. Отсчет пошел.

На специальном таймере, висящем под потолком, цифры переворачиваются, как в механическом календаре.

«Тридцать… Двадцать девять…»

Сегодня генеральное тестирование. Если все пройдет нормально, то по плану через месяц установку примет государственная комиссия. Дальше — производство. И ядерный паритет станет чуть ближе.

«Пять… Четыре… Три… Два… Один».

У меня екнуло и заморозилось сердце.

Вот прозвучит «ноль», и установка активизируется.

Я аж прижмурился.

И тут зазвучал ударивший по нервам вой сирены. Под потолком замигала красная тревожная лампа.

— Процесс прерван! — зазвучал в динамиках внутреннего оповещения голос Циглера.

Стрелки приборов заметались, но постепенно успокоились. Самописцы замерли.

— Сбой. Расходимся до выяснения причин, — снова донесся из динамика спокойный голос академика.

— Сработала ваша защита от дурака? — спросил я.

— Она самая, — кивнул профессор.

— Срыв испытания, — нахмурился я.

— Было бы хуже, если бы таких срывов не было. Это текущая работа. Все время что-то приходится подгонять, подкручивать. А если все идет гладко, то, по народным и научным приметам, жди знатную пакость.

— Получается, нам надо радоваться?

— Уверяю, никакого интереса тут для вашей организации нет, — произнес с ноткой неуверенности профессор. — Обычная работа. Обычный сбой.

— Ну что ж, поверим на слово, — хищно улыбнулся я, и профессор как-то стушевался.

Ученые разбредались по своим местам, предусмотренным в расписании на подобные случаи. Их ждет своя работа — проверка оборудования и расчетов. Подготовка к новым испытаниям. У меня своя работа. Свое расписание. Свое место.

Я зашел в узкий и длинный кабинет штаба испытаний. Здесь проводятся летучки, раздаются указания. Это обитель академика Циглера и его заместителей. Длинный стол с четырьмя телефонами, штук десять стульев, шкаф с папками, три сейфа и написанная маслом картина на стене «Бурлаки на Волге». Академик отлично знал, что внешне похож на бородатого персонажа этой картины, и для забавы повесил ее здесь.

Я осмотрел свою гвардию, собравшуюся в кабинете. Добрынин и еще один опер. Вместе со мной прям три богатыря.

Из громкоговорителя послышался женский голос:

— Главному технику срочно зайти в штаб.

Через минуту аккуратно постучали. Вежливый посетитель приоткрыл дверь и сделал шаг в кабинет.

Ну а дальше все как учили. Расслабляющий удар по голени. С двух сторон мои помощники налетают на «клиента» и заламывают руки. Я же приподнимаю вверх его подбородок — чтобы зубами не раскусил вшитую в воротник ампулу с цианидом, если она имеется.

Держали «клиента» крепко. Я пробежал ладонями по его карманам. Ощупал воротник. Ампулы нет. И опасных, стреляющих, колюще-режущих предметов тоже. Впрочем, их и не должно быть. Но проверить следует — порядок есть порядок.

Наручники защелкнулись. Все, теперь можно отпустить задержанного. И дать ему возможность выпрямиться, прислонившись к стене. Главное, чтобы головой о стенку биться не стал. Но он вроде не из таких.

Стоим друг напротив друга. Любуемся.

— Что вы делаете? — просипел севшим голосом наш «клиент». — Вы хоть понимаете, что…

— Оставьте. Все мы понимаем, Михаил… Или все же Святозар?

Ленковский на миг ошалело уставился на меня.

— Красивое у вас имя… Кстати, ваш брат жив, — продолжил я, радушно улыбаясь. — И передает вам горячий братский привет. И благодарность за все.

Тут Ленковский потерял над собой контроль. Бросился на меня.

Что он хотел достичь со сцепленными за спиной руками? Снести меня, размазать о стену, закусать до смерти? Да черт его поймет. На миг он просто обезумел.

А я отошел на шаг и с удовольствием пробил ему хук в челюсть, отправив на пол. Чуть придержал силу, чтобы не перестараться. Мне с ним еще разговор разговаривать.

Нет, ничего, шевелится. Жив и почти здоров. Вскоре придет в себя.

Присел я рядом с ним на колено и вкрадчиво проговорил:

— Беседы у нас предстоят теперь долгие. И откровенные, Святозар…

Глава 44

Михаил Ленковский отлежал несколько дней в погрангоспитале в Подмосковье. Горячо заверял врачей, что здоров, годен к работе. И его прям сегодня необходимо выписать и отправить в Москву, потому что дел там вагон и маленькая тележка.

В Москве, конечно, ему делать было нечего до окончания операции в Вийске-13. За ним в госпитале присматривали наши сотрудники — притом очень плотно, чтобы он сдуру, наглотавшись воздуха свободы, не попытался самовольно сорваться с места.

После того как мы разобрались с его братом, Михаила Ленковского доставили в столицу. И теперь он сидел передо мной, а я его отпаивал чаем с тарталетками.

Он держался на удивление хорошо. После стольких переживаний он с первых минут освобождения не страдал, не углублялся в себя — угрюмо и трагически. Не впадал в истерики и никого не обвинял в своих бедах.

Впрочем, оно и неудивительно. С его-то биографией. Лечь грудью на дот — не каждому такое под силу. И презрительно смотреть на бандеровцев, готовящих страшную казнь, не согнуться, не умолять о пощаде, а гордо принимать судьбу. Человек-кремень. Он заслуживал самого большого уважения.

— Когда не раз