Точка замерзания крови - Андрей Михайлович Дышев

– Пугаешь, спасатель?

– По-моему, тебя уже трудно чем-либо испугать.

– Да, это ты верно заметил. – И без всякого перехода: – А вертолетом ты все-таки хреново управляешь.

– Извини. Летчики, которых ты убил, делали это намного лучше.

Глушкову не понравилось напоминание о летчиках.

– Что ты все время тычешь мне в зубы своими летчиками, словно материализованная совесть? Не стоят у меня перед глазами окровавленные мальчики, не беспокойся! Забыл, как сам двух мужиков без суда и следствия в пропасть скинул?

– Не знаю, на что ты надеешься. Тебе не спуститься отсюда.

– Ты что это меня раньше времени хоронишь? Ты умрешь первым. Хочешь, докажу?

– Тогда точно не спустишься, – набивал я себе цену. – Со своим миллионом подохнешь где-нибудь на леднике.

– Немка поможет, – сразу ответил Глушков, словно уже хорошо продумал это вопрос. – Я ей заплачу тысяч пятьдесят – на руках донесет.

– Гельмут сломал ногу, – кинул я козырь. – Поэтому Илона понесет деда. И поступить иначе ты ее не заставишь – очень упрямая девушка.

– Деда? – переспросил Глушков, будто не понимал, о ком речь. – А разве он еще жив?.. М-да. Ну ладно. С дедом мы поговорим об истинной гуманности, и решим и его проблему… Ну как, слопал? – Глушков провел языком по раскуроченным губам и захихикал.

Я промолчал, глядя на пальцы Глушкова, скользящие по ствольной коробке, затвору и цевью автомата.

– Боишься? – спросил он, проследив за моим взглядом и покачал головой. – Не надо, не бойся ничего. Страх – это всего лишь оболочка. Человек рождается в ней, как цыпленок в яйце. Младенцу и подростку эта оболочка нужна, она помогает на первых порах уцелеть и набраться опыта. А потом от нее надо избавляться и выходить на тропу…

– Ты избавился?

– Поздновато. Зря потрачены годы. Сейчас сам не могу понять, почему терпел, когда о меня вытирали ноги? А потом понял простой закон жизни: ноги вытирают о тех, кто не противится этому… Вот ты, спасатель, сколько зарабатываешь в месяц?

– Не много.

– А я получал мизер. Такой мизер, что только на дерьмовую еду получка уходила за две недели. Я стал перепродавать пиво у метро – продавцы из коммерческих палаток набили морду. Сменил точку – и там набили. У меня мускулы слабые, я не мог ответить тем же, но я мог сесть за руль какого-нибудь самосвала и раздавить эти поганые киоски, как картонные коробки из-под обуви. Но для этого надо было избавиться от трусости и уяснить главное: жизнь должна быть либо хорошей, либо никакой, а для хорошей надо научиться вытирать ноги о других.

– Ты теперь счастлив?

– Представь себе – да. Счастье – это оказаться сверху после многих лет, проведенных снизу. Счастье, это когда тебя боятся. И для этого вовсе не надо быть тяжеловесной накачаной скотиной. Достаточно, чтобы все видели и были уверены в том, что ты идешь напролом и готов с легкостью распрощаться с жизнью. Вот и ты меня боишься, потому что знаешь, что я могу убить, когда захочу.

– Да, я знаю это.

– Видишь, какое у нас с тобой взаимопонимание. Те два идиота церемонились с нами, и все закончилось для них очень плачевно… – Он сделал паузу, уставившись на меня одним глазом. – Или не закончилось, а?

Мне показалось, что Глушков знает намного больше, чем это может показаться.

Я пожал плечами и сказал:

– Я предпочел бы остаться живым.

– Не знаю, не знаю. Не могу ничего обещать.

Нормальный человек никогда бы не сказал это серьезно. Глушков настолько упивался своей властью надо мной, что перестал себя контролировать и показал свое жалкое нутро. Он вовсе не был страшен. Он был глуп, честолюбив, жаден и закомплексован. Униженность и осознание своей ничтожности очень часто оборачивается гипертрофированным самомнением – один из парадоксов человека.

У меня отлегло от сердца. Фу ты, ну ты! Человечишка заполучил мешок с долларами и возомнил себя богом. Этому навозному червю достаточно сказать, что он – удав, и у него отпадет необходимость доказывать это каждую минуту.

– Глушков, – произнес я дрогнувшим голосом. – Я весь в твоей власти. Распоряжайся мною, как хочешь. Я устал сопротивляться. Твоя взяла.

Я не ошибся и угадал верный ход. Глушков не смог скрыть восторг, и хотя могущественному человеку не следовало бы так откровенно балдеть от лести, его изуродованные губы поползли в стороны, и трещинки на них стали раскрываться, как меха аккордеона. Он молчал. Он ждал продолжения. Его неразвитое, измученное горами тело впитывало в себя каждое мое слово, как высохшая степь капли долгожданного дождя.

Я кашлянул и добавил:

– Ты сильный человек, но я понял это слишком поздно…

Черт возьми, лицемерить, оказывается, довольно непросто. Всегда надо чувствовать ту тонкую грань, за которой лесть превращается в насмешку.

– Почему же, – заботливо поправил Глушков. – Это никогда не поздно. И, тем более, не рано.

– Поздно, – упрямо повторил я. – Мне давно надо было повернуть жизнь на сто восемьдесят, как сделал ты. Я же до сих ерундой занимаюсь.

Это очень важно – дать понять недоразвитому, но агрессивному человеку, что завидуешь ему. Зависть – это своеобразная форма признания образа жизни, поступков, ума, деловых качеств. Завидуешь, значит хочешь быть таким, как он. Значит, видишь в нем образец для подражания, цель и смысл жизни. Недоразвитый утверждается в мысли: значит, это не я, а все, кто меня окружает, – недоразвитые. Это открытие для него баснословно приятно.

Глушков с нескрываемым удовольствием проглотил мое последнее признание, нашел свое отражение в угловатом обломке стекла, убедился, что он, в самом деле, могущественен и своеобразно прекрасен, и успокоил меня:

– Ничего. У тебя еще есть время. Будешь слушаться меня – будешь жить. – Его потянуло на откровенность. – Ты думаешь, я долго готовился, вынашивал идею, искал приключения на свою задницу? Ничего подобного! Решение было принято в одно мгновение. Чистый экспромт. В одну секунду все кардинально поменял и пошел ва-банк. Ты знаешь, куда я должен был ехать четвертого марта? В санаторий "Кисловодск". А почему оказался в терскольком автобусе? А-а-а, вот тут-то и собака зарыта.

Наверное, он впервые в жизни учил кого-то. Придвинулся ближе ко мне, и я лишь усилием сдержал себя и не отпрянул от его гниющей физиономии.

– Ты решительный человек, – оценил я.

– Это не просто решительность. Это переход в другое качество, в другое состояние: снизу – вверх. Я же тебе, дурачку, объяснял.

– Это я понял. Мне не понятно другое: зачем тебе понадобились документы Шаттуева?

– Какого Шаттуева? Не знаю такого, – ответил Глушков, и мне стало ясно, что он говорит правду.

– У трупа, который мы нашли