Рикошет - Василий Павлович Щепетнёв

с призывом записаться добровольцем после обыкновенного, мирного фильма и после фильма пропагандистского, отклик будет различным. После пропагандистских фильмов записываются чаще на порядок — в течение двух часов. Потом эффект снижается, но и через неделю достоверно сохраняется.

Но нас же не в ополчение готовят? Нет, не в ополчение. Нас готовят убить Очень Влиятельное Лицо? Опять нет. Одно дело — воспылать к Очень Важному Лицу ненавистью. Другое — убить. Положим, люди здесь военные, но какие военные? Я частью знаю, часть догадываюсь. Двое летчики, один танкист, один артиллерист, один пограничник, один из ракетных войск стратегического назначения, остальные пехота. И пехота. Но и пехота сегодня всё больше издали стреляет, а уж летчикам, артиллеристам и танкистам нужны самолёты, гаубицы и танки. О ракетных войсках стратегического назначения и говорить нечего. На длинной дистанции ненависть только мешает. На длинной дистанции нужен трезвый ум и холодное сердце. К чему тогда эти уроки ненависти?

Я лежал, думал и чистил кровь и печень под патриотические стихи времен Великой войны, стихи, которые негромко читали женщины из репродукторов. Убей врага, убей, убей, убей.

Через час я покинул капсулу, следовало избавиться от скопившихся во мне препаратов. Сто граммов жира, именуемого порой в народе салом, дают почти тысячу больших калорий. Это немало. Можно наколоть кучу дров. Или потратить энергию на расчистку заболоченной местности. Я ещё недавно был именно такой заболоченной местностью.

Сделал дело — и вернулся. Я понимал, что стихи — пропаганда, но они свое дело делали. Капля за каплей ненависть к врагам наполняла душу. Вот так под дождем стоишь, понимаешь, что дождь — природное явление, а всё равно мокрый. А уж если ударит молния…

Ненависти к врагам я не страшился У меня этой ненависти и без стихов довольно. Тут главное понять, кто они, враги. Но поскольку излишества вредят всем, я заземлился и дал избытку ненависти уйти в планету. Не буквально, но почти. Представил, как ненависть перетекает по руке на стену капсулы, потом проникает в фундамент института (если мы, конечно, в институте), а уж оттуда — прямо в магматический океан.

Так я лежал два с половиной часа. Впитывал, избавлялся, опять впитывал и опять избавлялся. Аппаратуры для наблюдения в капсулах я не видел, но это не означало, что их не было. Электроника атлантидов здесь куда изощренней, чем у нас. Потому я предавался размышлениям и копил энергию впрок: переводил жир в глюкаген. Для человека глюкаген — что для пистолета патроны. Расстрелял — замени. И если у обыкновенного человека, не чуждого физической работы, глюкагеновый магазин рассчитан на пять патронов, у тренированного на десять, то эндобиолог может и две дюжины зарядить. Вот я и заряжал, раздумывая, куда исчез прошлый запас. Похоже, даже в бессознательном состоянии организм сопротивлялся, разрушая фундамент муляжной личности.

Стихи заменила бодрая песня о Туле, кующей оружие, и мои товарищи по испытанию стали просыпаться и покидать ячейки. Пора и мне.

Нас повели на прогулку. Опять строем. В институтский дворик — теперь я видел, что это институт. Дворик внутренний, не слишком большой, и не слишком маленький. Будь нас человек пятьдесят, было бы тесно, но нас много меньше. Есть где разгуляться.

Разгуливались мы под командой физкультурного инструктора. Бегали, прыгали, приседали, играли в волейбол — не через сетку, а в кружок. Однорукие и одноногие скакали и играли как могли. Не отлынивали. Ничего особенного, комплекс упражнений для выздоравливающих после легких ранений. Я старался не выделяться, оставаться третьим. Но инструктор оказался докой, после занятий подозвал меня:

— Давай, покажи, на что способен, — и без перехода инструктор провел атакующий прием. Я с трудом, но его пропустил.

— Не ждал, — сказал я, поднимаясь с земли.

— Ничего, для дилетанта неплохо, — ободрил инструктор. — Теперь нападай!

— Всерьез, или как?

— Всерьез, всерь…

Я провел атакующую серию.

— Неплохо, неплохо, — сказал инструктор. — Так и будешь лежать?

— Отчего ж не полежать? Трава мягкая, — сказа я, но опять поднялся.

— До мастера тебе далеко, а на первый разряд натаскать тебя можно.

— Может, и можно, да зачем? — я стоял перед инструктором вольно, отряхивался от сора, которого в траве оказалось преизрядно. — В бойцовском клубе выступать, на разогреве? Так это для молодых.

— Ты себя в старики записал? Не рано?

— Не в старики, Просто махаловом много не заработаешь, если ты не чемпион. Из меня чемпион — как из жабы сокол. А в массовке — пустое. Я метлой больше заработаю. И больничных нынче нет.

— Правильно мыслишь, — инструктор хлопнул меня по плечу.

Я не дрогнул, хотя рука у инструктора не из легких. Крепкая рука.

Наша команда ещё побродила по дворику, без цели, просто отдыхая. Курить не курили — нечего, да и спичек ни у кого не было. И команду на возвращение встретили почти с облегчением.

У входа в палату (пусть будет палата) меня перехватила пожилая женщина в белом халате.

— Хованцев? Тебе к доктору надо.

Я посмотрел на лейтенанта. Тот едва заметно кивнул: надо, значит, надо.

Женщина шла впереди, нисколько меня не опасаясь, я за ней.

Поднялись на этаж, прошли коридором, завернули за угол, все близко. Кивнула на кабинет, а сама пошла дальше.

Дверь, как дверь.

Я вошел.

— Хованцев? — за столом сидела Анжелика Юрьевна Попова. Лика. Жена капитана Брончина. То есть моя.

21

Коттедж, где они находились, был не самым богатым в посёлке, но и не самым бедным. Средним. Учитывая, что шестинулёвые миллионеры здесь не жили, а жили только семинулёвые и даже несколько восьминулёвых, посёлок в нищете не гнил, средний коттедж радовал и размерами, и архитектурой, и видами из окон. Никаких тебе помоек, никаких праздношатающихся, не говоря уж о нищих, никакого битого стекла и собачьих, а то и человечьих следов жизнедеятельности на дорожках и газонах.

Семен смотрел в окно. Небо голубое, трава зелёная, вода в бассейне блестит, чего ещё желать на каникулах?

Николай сервировал стол. Ничего особенного, простой завтрак а ля рюс. Гурьевская каша. Пошехонский сыр. Вологодское масло. Кубанские помидоры. Нижинские огурцы. В Париже огурцы совсем другие.

Настя от каши отказалась, ограничилась кусочком сыра, вороне радость, волчице на зубок. А Николай с Семеном не стеснялись.

Коттедж прослушивался, это они знали наверное. Все коттеджи поселка прослушивались, а местами и просматривались. Хотя и уши, и глаза были простенькими, видно, покупали по дешёвке, не забывая себя. Половина жучков не действовала. Умерли. Нет, если будут деньги, поставят новые, но пока нужды в том не видели. Да и с деньгами