Синдром усталости - Владимир Николаевич Моргунов

— И нам прекрасно известно, что в нем написано, — мгновенно отреагировал человек в синей куртке поскромнее, которая у него, по какому-то странному стечению обстоятельств тоже была разорвана на боку. — Пивоваров Олег Дмитриевич, подполковник. И лавочка ваша нам известна, подполковник. Главное управление охраны. Но с подобным же основанием вы могли бы называться и комитетом по делам религий, потому что явно превышаете свои полномочия.

— А кто вы такой, чтобы решать, превышаем мы полномочия или нет?

— Я тоже подполковник, представьте себе. Из министерства безопасности. Фамилия моя Липницкий, — он вынул из кармана куртки удостоверение и поднес его к лицу Пивоварова. — Итак, мы познакомились. Хотя, должен уколоть ваше профессиональное самолюбие — заочно я с вами был все же знаком раньше. А сейчас вы увидите двоих наших общих знакомых.

Он махнул рукой.

Стальная дверь в бетонной стене мрачного подвального помещения открылась, появились двое мужчин, лица которых покрывала густая щетина, а под глазами залегли темные круги.

Нельзя было не заметить реакции Пивоварова. И реакция определялась однозначно — шок.

— Кокачишвили, — подполковник Липницкий обратился к одному из небритых и измученных, — ответьте внятно, знаете ли вы этого человека?

— Да, — сказал Кокачишвили, которому трехдневная щетина и спутанные волосы придавали вид романтического разбойника или партизана романского происхождения из фильма пятидесятых годов.

— Где вы с ним встречались?

— Сначала в колонии в кабинете начальника оперчасти, а потом в квартире дома на улице Теплый Стан, — романтический разбойник говорил внятно, но вяловато.

— Это провокация, я его впервые вижу, — дернул массивным подбородком Пивоваров.

— Перестаньте, подполковник, — тоном усталым и презрительным произнес Липницкий. — Могу спорить, что вы окажетесь даже слабее этого уголовника…

***

— А место Голды Меир мы прохлопали — а там на четверть бывший наш народ, — расстроенно сказал Абрамов. — Упустили из вида сводочки про полковничка. А сие означает, что нам может не хватить времени для отработки версии.

— Слушай, не переживай, может быть, версия вовсе не заслуживает внимания, — Липницкий устало откинулся в кресле. — конечно, Кантемировская — грозная дивизия, она доказала лояльность команде Президента, расстреляв из танковых орудий Верховный Совет два с лишним месяца назад. Они, можно сказать, единомышленники с “Ягуаром”. Можно же “Ягуару” расслабиться, задружить с полковником, сыграть с ним партию-другую в теннис — ведь он политически благонадежен, этот Олимпиев. Разумеется, в понимании “Ягуара”. Не надо думать о том, что полковника предстоит устранить физически или, наоборот, как-то использовать его. Знакомится-то он не в канун обнародования знаменитого Указа № 1400, а в конце октября, когда бури все отгремели.

— Я бы сказал, что ты рассуждаешь вполне логично. Но не могу этого сделать по двум причинам. Причина первая: ты не хуже моего знаешь “Ягуара”. Он очень редко, практически никогда не делает ничего такого, что можно было бы определить расплывчатым выражением “для души”. У него всякая мелочь в дело идет. Он ведь еще в 3-м Главном управлении отличался непомерным честолюбием и необычайной скрытностью. Агрессивен, обладает развитым стратегическим мышлением — это я тебе из его характеристики с грифом “совсекретно” цитирую. То-то! Это тебе не чушь какая-нибудь типа “морально устойчив, политически грамотен”. Обладает развитым стратегическим мышлением — значит, это он, хищник и агрессор, начальству идею в лучшем виде преподнес и сам ее осуществить вызвался.

— Слушай, ты это слишком умозрительно как-то… Версия — не более, признай, мой генерал.

— За “генерала” я тебе сейчас дам в ухо, — морально, — Абрамов поднял указательный палец. — Ведь я не назвал причину номер два, по которой твои рассуждения относительно непричастности Олимпиева ко всему на свете гроша ломанного не стоят.

— Так назови.

— Пожалуйста: визит Президента в дивизию, запланированный на воскресенье, на девятнадцатое число.

— Это стопроцентно определено? — Липницкий даже подпрыгнул в кресле.

— В ком и в чем ты сомневаешься, сынок?

— Ох ты! Значит, на девятнадцатое посещение запланировано, а сегодня, считай, уже шестнадцатое.

— Нет, считать нам сейчас на часы надо, если не на минуты, нечего сутками разбрасываться. Надо сегодня вечером изъять этого Олимпиева из обращения — от греха подальше, на время. Изымем, проверим, как полковник устроен, какие пружины им движут, а потом вернем, пусть продолжает служить Отчизне.

— Нет проблем, конэл, — с Липницкого усталость словно ветром сдуло. — Это называется: раз пошла такая пьянка…

— Молодец, оптимист, — покачал головой Абрамов. — А мне вот почему-то другое выражение на ум приходит.

— Какое же?

— Снявши голову, по волосам не плачут.

***

— Агния Борисовна, — это Абрамов. — Агния Борисовна, вы меня извините, что время у вас отнимаю, но мне очень срочно нужна ваша консультация. Вы мне с десяток минут уделите? Я сейчас же выезжаю.

***

Дамшаев, казалось, не очень удивился этому визиту. Впрочем, глядя на его морщинистое, цвета нечищенного медного котелка лицо, нельзя было сказать с уверенностью, существуют ли вещи, способные его удивить или вызвать вообще хоть какие-то эмоции.

— Цырен Бадмаевич, — Абрамов сразу показал свое удостоверение, помня, что счет сейчас действительно пошел уже на минуты. — Вы достаточно давно сотрудничаете с нашим ведомством, хотя лет двадцать назад оно называлось по-другому. Но у меня есть все основания полагать, что совсем недавно вы нарушили условия подписки, которую вы давали генерал-майору КГБ СССР Карповичу в семьдесят пятом году.

— Не понимаю, — Дамшаева вроде бы даже заинтересовало сообщение полковника — так реагирует человек, узнавший, что сейчас он услышит свежий анекдот. — Объясните, пожалуйста.

Абрамов с удовольствием бы врезал сейчас по печеному яблочку цвета темной меди, но он даже не ускорил ритм разговора.

— В той подписке, Цырен Бадмаевич, вы, исходя из высших интересов советского государства, соглашались работать на органы советской государственной безопасности. Сейчас государство у нас другое, но, я полагаю, что обещание работать на его интересы, но не во вред оным остается в силе. Так ведь?

Дамшаев молча кивнул.

— Тогда как объяснить вашу работу с неким Олимпиевым Николаем Евгеньевичем. Вы же помните такого?

— Помню, — спокойно ответил Дамшаев. — Я всех своих учеников и пациентов помню.

— И какого рода помощь вы оказали Олимпиеву, что у него были за проблемы?

— Я никогда не рассказываю об этом посторонним людям, — Абрамов словно бы физически ощутил, насколько тверд, крепок старик.

— Я же не про его импотенцию или потеющие ноги спрашиваю, Цырен Бадмаевич. Меня интересует только одна вещь: какую программу вы в него заложили?

— Программу здоровья и веры.

— Красиво значит, — вздохнул Абрамов. — Цырен Бадмаевич, у вас очень сильная, наверное, просто фантастически сильная воля. Вас будет трудно сломать. Но мы это сделаем — у нас просто нет иного выхода.

***

15 декабря, среда.

Полковник Олимпиев отпустил служебную автомашину, доставившую его