Спасти обязан - Игорь Викторович Пидоренко

Докторов явилось сразу несколько. Того, что в углу, даже не осматривали, сверились только с записями. Толстяку, который летел тем же рейсом, что и я, долго мяли шею, тихо переговариваясь. Соседу справа размотали бинты, осмотрели коротко стриженую голову и велели сестре замотать снова.

И, наконец, подошли ко мне. Солидный мужчина в изумительно белом, хрустящем халате склонился над койкой, глянул сквозь стекла очков.

— Ну, как мы себя чувствуем, Олег Афанасьевич?

Сначала я даже не понял, что врач обращается ко мне. Потом сообразил: меня зовут именно так. Улыбнулся, и стараясь говорить как можно бодрее, ответил:

— Нормально, доктор. Голова практически не болит.

— Отлично! — обрадовался врач. — Сейчас и посмотрим. Сестра, снимите повязку.

Пока раскручивали бинты, я с сожалением сообразил, что моя голова так же коротко острижена, как и у соседа. Если не обрита вовсе. Надо бы попросить зеркало. Или не расстраиваться прежде времени?

Врачи разглядывали голову, просили повернуть ее направо-налево, следить взглядом за кончиком авторучки, задавали какие-то вопросы, на которые я отвечал совершенно автоматически, потому что занят был одной, неожиданно появившейся мыслью.

Потом меня оставили в покое, и утешив тем, что все в порядке, скоро совсем поправлюсь, ушли. А я все продолжал размышлять.

— Слушай, — сказал сосед, — мы ведь с тобой так и не познакомились. Меня Петром кличут.

Я глянул отрешенно, потом попросил у него зеркало. У Петра нашлось маленькое, круглое, с какой-то игрой на обратной стороне. Я поднял его, заглянул и кивнул с некоторым даже удовлетворением. На меня смотрело совершенно незнакомое, с пышными усами и стального цвета глазами лицо человека, которому явно было уже за сорок.

— Знаешь, Петр, — медленно сказал я. — А ведь меня зовут не Олегом.

Глава 2

С этого момента я начал вспоминать все. Молча, про себя. И первое, что всплыло в сознании, было мое имя — Глеб. Петр мне, конечно, не поверил, посмеялся в своей полууголовной манере и посоветовал не напрягать ударенную голову.

Сам он в больницу попал, как это очень часто бывает у русского человека, по пьяному делу. Возвращался поздно вечером домой сильно навеселе. Тут и навалилась шакалья стая подростков, развлекавшихся тем, что отлавливали таких вот припозднившихся и месили их в десяток кулаков и ног. А заодно снимали часы и выворачивали карманы. Петра сбили на землю, потоптали как следует, а напоследок кто-то засадил тяжелым ботинком по голове. Ему еще повезло: лежать без сознания пришлось недолго, и милицейский патруль, наткнувшийся на почти бездыханное тело, по доброте душевной отвез не в вытрезвитель, а в больницу.

Был он дядькой простым, беззлобным, хотя и вспыльчивым. Очень не любил людей кавказского происхождения, сделали они ему в свое время пакость какую-то. Поэтому и четвертого соседа по палате не уважал. Звали того Аслан. Национальность его определить никто не брался, а сам он не сообщал. Появился в палате Аслан одновременно со мной, диагноз обычный для этого отделения — тупая травма головы. Но лечением ему особенно не досаждали, давали раз в день какие-то таблетки и все. Угрюмый кавказец ни с кем не общался, разговоров не поддерживал, молча лежал, уставившись в потолок. Иногда легко поднимался и уходил. Петр, который тоже мог вставать, заметил как-то, что Аслан разговаривал по телефону-автомату, висевшему в холле отделения. «Знаешь, что-то он мне подозрителен, — поделился Петр со мной. — Так шпионы своему шефу докладывают. Эх, прижать бы его, да расколоть до пупа!» Однако к кавказцу напрямую не цеплялся, побаиваясь, наверное. Там было чего бояться. Взгляд у Аслана был очень нехорошим, давящим. Но встречаться с этим взглядом приходилось не часто.

Мужчину, лежавшего у окна, звали Степаном Фомичом. Петр называл его запросто — Фомичом и вел с ним себя раскованно, как принято у пролетариев без комплексов. Был Фомич каким-то начальником, хотя и недостаточно большим, чтобы лежать в отдельной палате. Работал в одной из местных контор. Отпралялся в командировку, и так не повезло. Наш самолет едва успел набрать высоту после взлета, когда произошел взрыв. Пилотам удалось вернуть машину в Крестополь. В каком-то смысле было удачей то, что не пришлось тянуть до подходящего для экстренной посадки аэродрома.

К Фомичу часто приходила жена — веселая, довольно респектабельная дама. Она приносила много разных вкусностей, которыми он щедро делился с собратьями по несчастью. Пару раз прибегала симпатичная, но явно пустоголовая девица. Приносила тайно бутылку коньяку, задерживалась ненадолго, чмокала в нос, желала скорейшего выздоровления и упархивала. Как заметил вполголоса Петр: «На дочь не похожа. Полюбовница, верняк». Но от вопросов деликатно воздерживался, тем более что коньяк почти целиком попадал к нему и он нарушал больничный режим, закусывая моими апельсинами.

Апельсины и яблоки приносила та самая женщина, которую я в самолете первой привел в чувства. Она считала себя по гроб жизни мне обязанной и так истово благодарила за спасение, что становилось неловко. Настасья Филипповна (это надо же, какое сочетание имени и отчества придумали родители!) была уже бабушкой. Гостила у дочери и зятя. А тут их срочно направили в Штаты на полугодичную стажировку. Оставался сын, 14-летний разгильдяй, за которым был необходим строжайший присмотр, поскольку ни одно новое молодежное веяние не проходило мимо его полупустой головы. Пацан то красил волосы в пожарный цвет, то собирался уходить в некую коммуну возрождавшихся хиппи, то порывался вступить в националистическую организацию, члены которой маршировали по воскресеньям на одном из городских проспектов. Бабушке, чтобы оставаться с внуком, нужно было скоренько решить кое-какие дела в Москве и вернуться. Но слетать домой не получилось.

Настасья Филипповна приходила через день, выгружала из пластикового пакета очередную порцию фруктов и слушать не хотела никаких моих отказов. Хорошо хоть мне удалось отбиться от ее попыток выносить за мной судно. Помог Петр, резонно сказавший: «Ну что вы, мамаша. У него кореша есть, чтобы ухаживать. Вы лучше моральную поддержку окажите, пусть поправится быстрее». Настасья Филипповна угомонилась и во время своих визитов рассказывала о новых похождениях внука и своих ответных мерах.

На расспросы о родственниках, которым следовало сообщить, что со мной случилось, я ответил: «Один я. Некому сообщать». Это было правдой. Но далеко не всей. Не мог я доверять профессиональную тайну первым встречным людям, хотя и отнесшимся ко мне, как к родному.

А тайна была. Настолько серьезная, что выходить на связь я должен был самостоятельно.

Глава 3

Здесь, наверное, уместно будет рассказать о том, кто же я в действительности такой и почему внезапно оказался в этом самолете. Профессия у меня редкая, даже очень. Я — спас. То есть это между собой мы зовем друг