Спасти обязан - Игорь Викторович Пидоренко

и не удавалось. Получалось смотреть только прямо перед собой, то есть вверх. Облупленный потолок вызывал раздражение. Ну что они, в самом деле, не могли побелить его как следует? Да я сам в сто раз лучше бы это сделал!

Убогость зрелища вдохновляла на активность. Чтобы осмотреться, нужно было преодолеть тупую боль, сидевшую в затылке. Где-то я приложился им. Или меня приложили. А собственно, кого — меня? Кто я такой? И почему лежа смотрю в потолок? От этих вопросов, на которые не находилось ответов, боль только усиливалась. Чтобы изгнать ее, требовалось найти ответы. Но как это сделать, не поворачивая головы?

И я, преодолев боль и тошноту, со стоном, все-таки посмотрел направо. Звук собственного голоса удивил — хриплый, жалобный, какой-то совершенно чужой. Ладно, потом разберемся. Сейчас главное — где я?

Это была больничная палата. Ошибиться невозможно. Такие комнаты — мрачные, пропахшие лекарствами, с крашенными грязно-салатной краской стенами могут быть только в больнице. Рядом стояли еще три койки и на каждой лежало по человеку. У всех были забинтованы головы. У меня, наверное, тоже.

За окном, кроме неба, не было видно ничего. Палата находилась не на первом этаже.

Усилие, потраченное на осмотр, утомило. Я прикрыл глаза, постарался отвлечься от боли. И от остальных вопросов.

Когда я в следующий раз проснулся, голова болела значительно меньше. Но откуда-то мне было известно, что резких движений совершать не стоит. Медленно повел глазами по сторонам. За окном темно — поздний вечер, не ночь; шар светильника, свисающего с потолка, горит. Чересчур ярко, режет глаза. Как там соседи? Двое были на месте, третья койка пустовала.

Я шевельнулся, удобнее устраивая затылок на подушке. Мужчина, лежавший справа от меня, заметил мое движение, заинтересованно приподнял голову, встретился со мной взглядом и улыбнулся.

— Ну что, очнулся, героическая личность — козья морда?

— У меня лицо такое? — прохрипел я.

— Да нет, нормальная рожа, как у всех нас. Только приложился ты сильнее.

— Куда приложился? Не помню ничего.

Сосед еще больше оживился, сел на постели, отложив в сторону журнал, который перед этим читал.

— Правда не помнишь? И про самолет?

— Правда. А что, был самолет?

— Ну, братан! Ты ведь в авиакатастрофе побывал! Сам чудом уцелел и кучу людей спас.

— Погоди, я что, летчик?

Сосед от такого вопроса даже растерялся.

— Да-а… Может, ты и летчик, только говорили, что там пассажиром летел. Самолет загорелся, и вы с трудом сели. Никто не погиб, хотя машина — вдребезги!

Тут подал голос еще один сосед, лежавший в правом углу.

— Какое там вдребезги! У самолета просто крыло отвалилось и шасси сломалось. Даже сгорел не весь, хотя должен был. Я ведь сам этим же рейсом летел. Тоже не повезло — крепление на ремне лопнуло. Вот и врезался головой в спинку сиденья. Но далеко не улетел. А он, — сосед показал на меня, — через весь салон нырнул.

— Ну, не вдребезги, — легко согласился первый сосед, — но жертв могло быть много, если бы не ты. Там все поотравлялись дымом, а ты бегал и искусственное дыхание им делал. А сам привязаться не успел, потому и шмякнулся башкой при посадке.

— Действительно — козья морда, не успел привязаться, — через силу пошутил я. — И давно меня сюда привезли?

— В палату — два дня назад. До этого в реанимации лежал. Тебе и сейчас лекарства вливают.

Теперь я ощутил, что левую руку что-то связывает. Так и есть — рядом с койкой штатив, на котором капельница с прозрачной жидкостью, а от нее трубка тянется к локтю.

Я помолчал, потом опять спросил:

— Что, плохи мои дела?

— Да нет! — принялся успокаивать сосед. — Я не спец, но слышал, что лепилы толкуют. Сильное сотрясение и, вроде бы, небольшая трещина в основании кумпола. Отлежишься, и снова на подвиги потянет. Вон, наш четвертый, кажись, уже сестричкам понты заправляет. Тоже второй день здесь, — он хмыкнул и добавил: — А может и не сестричкам. Темный он какой-то. Одно слово — чурка.

Разбираться, почему четвертый сосед по палате — чурка и ходит ли он к медсестрам, у меня уже сил не было. Опять подкатила к горлу тошнота, разболелся затылок, лоб покрылся испариной. Нужно было заставить себя заснуть.

Разбудило меня солнце. Видимо, я действительно шел на поправку, потому что солнце наверняка и раньше заглядывало в окно, но это не помнилось.

Открыл глаза и сразу почувствовал себя лучше, чем вчера. Безболезненно можно было шевелить руками и ногами, хотя вставать или хотя бы садиться еще не стоило.

Зверски хотелось есть. Кормили меня в последнее время, наверное, внутривенно. А сейчас требовался нормальный кусок жареного мяса. И стакан пива.

И еще апельсин. Огромный, золотистый, с толстой кожурой. Я представил себе этот апельсин так живо, что даже почувствовал запах.

Чудеса все же случаются. Слева от койки, на тумбочке, стояла глубокая тарелка, а в ней — несколько штук тех самых, крупных, отражающих солнечный свет плодов. Ни о чем не беспокоясь, я выпростал из-под одеяла руку, взял самый верхний и принялся чистить его слабыми пальцами.

Когда резкий и сладкий сок потек по моему подбородку, сосед справа, молчавший до сих пор, сказал:

— Ты бы поосторожнее с этим, кореш. На голодное пузо бронетемкин поносец напасть может.

— Что?

— Пронесет, говорю.

Я проглотил еще одну дольку, потом спросил:

— Чьи апельсины? А то я без спроса взял — очень захотелось.

— Твои. Тетка тут одна приходила тебя навещать. Она и принесла. Будить не стала, посидела, повздыхала и уплыла.

— Что еще за тетка?

— Кто ее знает, пожилая такая.

Доев кое-как весь апельсин, я вытер руки и губы случившимся тут же серым от многочисленных стирок больничным вафельным полотенцем и удовлетворенно вздохнул. Теперь можно было жить дальше.

Все-таки травма у меня была не очень серьезной. Или же лечили здесь столь успешно, что чувствовал я себя сейчас почти уже в норме. Голова была плотно забинтована, и если нажать чуть сильнее на затылке, то под повязкой становилось больно. Что-то там сосед про трещину в основании черепа говорил. Но ведь в этом случае, кажется, такой массивный воротник устанавливают, чтобы голова не могла поворачиваться.

Воротника не было. Ни шея, ни горло не болели. И все же — что у меня с голосом? Чужой, совсем чужой. Никогда у меня не было этой простуженной хрипотцы, низких тонов. Или наглотался так дыма в самолете?

Дверь в палату открылась, и вошла медсестра. Лицо ее показалось знакомым, наверное, видел раньше, в полубреду. Сестра дала мне с соседом градусники, а двух остальных больных будить не стала. Предупредила, что скоро будет обход. Вернувшись через несколько минут, она записала в листочки температуру и дала мне