Открытая рана - Сергей Иванович Зверев

ты еще покоптишь небо, радуя мир своими добрыми и злыми делами.

Ленковский лежал на белых простынях, и сам был белый, с перевязанной головой и уже сходящими синяками на лице, принявшими желтый цвет. Он выпрямился, присел, когда я зашел, и локтем неуклюже задел стоящий на тумбочке рядом с кроватью закрытый пузырек. Тот со стуком упал и покатился по полу.

Я внимательно посмотрел на бывшего учителя. Не так много времени прошло между нашими встречами — всего четыре года. Но будто пропасть пролегла. И страна уже жила по-другому. И город у меня другой — Москва. И дела совсем иные. А вот Ленковский все тот же. Разве что заматерел и стал куда более солидным. Но как и тогда — избитый, гордый и упрямый. Будто схлопнулись две точки на временном отрезке наших судеб, явив мистическим образом повторение обстоятельств и событий. Вот только сейчас я выступал не в роли отважного спасителя, а скорее въедливого следователя, устанавливающего картину происшествия, причины и, что самое главное, возможные последствия.

— Ну что, больной. Помните меня? — с улыбкой осведомился я, присаживаясь на табуретку рядом с койкой.

Он посмотрел на меня внимательно и с внутренней болью. Встряхнув головой, с каким-то вызовом воскликнул:

— Нет!

— Нижние Шатры. Березняковский лес. Профессор. Казнь председателя сельсовета.

— Не помню. Ничего не помню. — Он зажмурил глаза, будто надеялся, что я исчезну.

А вот это было совсем плохо.

— Что вообще помните? — продолжал напирать я. — Свое место работы? Должность?

— Я… Лаборатория… Точно, лаборатория.

— Какая?

— Не помню.

— Имя свое хоть помните?

— Михайло Ленковский.

— Где родились?

— Львовщина?.. Да, кажется, так.

— И это все? — Возникшее у меня беспокойство теперь переходило в сильную досаду.

— Еще что-то урывками всплывает… Деревня у Львова. Голод… Брат… Разлуки. Разлуки…

В миру теперь Михайло Ленковский числился Михаилом Александровым. Он относился к так называемой авангардной сотне Проекта — так именовали мы основных специалистов, на которых и держится все. Многие из них вместе со всеми правами и обязанностями получали и другие имена — для внешнего мира. Зачем вся эта путаница? Потому что иначе нельзя. Потому что это Проект.

— А формулу Эйнштейна эквивалентности массы и энергии тоже не помните? — поинтересовался я.

— Как это можно не помнить! — искренне возмутился Ленковский. — Скоро первоклашки ее будут знать. Е равно эм цэ квадрат.

— Уже хорошо. Про нападение случаем не припомните?

— Нет! — вновь нервно воскликнул Ленковский.

Из коридора как привидение — весь в белом и бесшумно — возник вальяжный и степенный, щедро одаренный седой шикарной шевелюрой заведующий неврологическим отделением. Он укоризненно посмотрел на меня и сделал приглашающий жест — мол, пора и честь знать. Больному нужен покой.

— Выздоравливайте, Михаил Иванович, — пожелал я и покинул палату.

Завотделением пригласил меня в свой плотно заставленный стеллажами и шкафами кабинет. Предложил по русской традиции чаю, но я отказался. Рано чаи гонять.

— Что скажете о состоянии больного? — поинтересовался я.

— Состояние удовлетворительное, — проинформировал завотделением бодро. — Травмы не внушают опасения. Сотрясение мозга ближе к легкому, тоже для жизни не опасно.

— Как думаете по характеру травм — что хотели нападавшие? — Я решил выудить у него все меня интересующее. — Убить? Покалечить?

— Мне кажется, нападавшие просто стремились обездвижить его и вытряхнуть бумажник. Хотели бы убить — убили. Или покалечили бы — переломали ноги, руки.

— Вы говорите, сотрясение мозга легкое. Тогда почему он потерял память?

— Эх, молодой человек, — покачал головой заведующий отделением. — Голова — самое темное место у человека. Мы очень мало знаем о том, как она устроена и что ждать от травматического воздействия на нее. Тем более, насколько я знаю, пациент воевал и получал в свое время серьезные контузии. А отдаленные последствия контузий вообще непредсказуемы. Вот и наложилась старая травма на новую. Обе не смертельные, но память отшибло.

— Как такое возможно, черт возьми?!

— Мы почему-то в душе считаем, что мы и наша личность — нечто идеальное и законченное. На самом деле человек — это просто механизм по обработке информации. Такой мощный арифмометр. А механизмы имеют обыкновение ломаться. Сбоить. Мы слишком мало знаем об этом чудесном и непонятном механизме — и о том, как его ремонтировать и какой гаечный ключ подходит в определенном случае. Не понимаем, почему серьезнейшая травма головы проходит бесследно, а вроде бы небольшой удар отключает целые области памяти. И человек забывает, где он живет, как его зовут.

— Но свои формулы он помнит отлично.

— Профессиональные навыки выпадают из памяти в последнюю очередь. Хороший токарь, забывший и себя, и родных, у станка продолжает мастерски точить детали.

— Вы хотите сказать, что он способен работать? — задал я ключевой вопрос. — Как раньше?

— Ну о том судить его начальству. Но логика, реакция на окружающее, когнитивные способности — все осталось нетронутым.

— Уже хорошо. — Обнадеженный, я чуток воспрял духом.

В нашем деле каждый важен. И потеря такого специалиста, как Ленковский, конечно, далеко не катастрофическая, но достаточно болезненная. Потому что могут сдвинуться сроки испытаний «Астры-1», да и всего Проекта. А у нас каждый день на счету. Ведь именно этого дня в определенный момент может просто не хватить…

Глава 2

Я достаточно бодро барабанил по клавишам.

«Сов. секретно. Экз. ед.

Начальнику 2-го отделения отдела “К” МГБ СССР

Полковнику Белякову С. А.

Рапорт»…

После Украины и кровавой борьбы с бандеровцами работа на Первый главк — это, можно сказать, отдых, курорт, санаторий. Вербовка источников, которые не могут не вербоваться хотя бы по характеру служебных обязанностей. Прикрытие тонких мест в режиме обеспечения секретности. Пригляд за академическим народом и прочими причастными. Конечно, оперативные разработки, не без этого, притом многие весьма любопытны и важны — специфика именно нашего отделения. И бумаги, бумаги, бумаги. В невиданных доселе мной количествах.

Раньше даже не за каждого убитого бандеровца отписываться приходилось — уложили, оставили в лесу, пускай его там волки едят. А здесь на каждый чих — рапорт. На каждый вздох — отчет. Не скажу, что это лишено оснований. Бумага — дело нужное и важное, а порой и решающее. Но все же я постепенно становлюсь канцелярской крысой.

Притом все бумаги, как на подбор, грифованные, от «сов. секретно» до «особой важности». Вот и по нежным клавишам пишущей машинки своими массивными стальными пальцами потомственного кузнеца я теперь стучу вполне профессионально — натренировался. Конечно, разборка автомата у меня получается до сих пор куда лучше, но с такой канцелярщиной и с таким кругом обязанностей рано или поздно я вообще забуду, что это такое — пробираться по лесу,