И посыпались с неба звезды - Анатолий Михайлович Гончар

управления животным, только какой в этом смысл, если верблюды оказались связаны воедино?

Ветер дул с такой силой, что приходилось, удерживаясь за луку седла, прижиматься к спине несчастного животного, вынужденного куда-то идти в такую «не караванную» погоду. Первое время Маркитанов пытался всматриваться в окружающую действительность, но потом, окончательно уверившись в бесполезности этого занятия, принялся тупо пялиться на свои собственные кисти рук, разглядывая, как пыль оседает на волосках, чтобы в следующее мгновение быть сметенной очередным порывом ветра, тут же сыпанувшим на кожу мелкий песок. И так раз за разом. «Уплывая» все дальше и дальше от Гадамеса, прапорщик Маркитанов жалел только об одном, что не побывал в старинной части древнего города. А караван меж тем шел и шел. Так в бесконечном движении прошло несколько часов. Ветер не стихал, а только усиливался. Неожиданно верблюд под прапорщиком встал. Дмитрий качнулся вначале вперед, затем замер и, приподняв голову, понял: весь караван прекратил движение. Через секунду вдоль верблюжьей цепи пробежал явно чем-то обеспокоенный погонщик. Затем из песчаной пелены появились еще два силуэта — прапорщик сразу угадал обоих идущих: впереди вышагивал Анатолий Анатольевич, чуть приотстав от него, семенил Идигер Баханги. Вот они подошли к прапорщику, и подполковник, стараясь перекрыть звуками голоса свист ветра, прокричал:

— Спешиваемся. — И он уже готовился проследовать дальше, но его задержал не удержавшийся от вопроса прапорщик:

— Что случилось, командир?

Ответил остававшийся рядом с подполковником Идигер:

— Караван-баши говорит: Самум совсем небо закрыл, ночь в день приходит, — сообщил он. — Дальше идти нельзя, заблудимся. Погибнем. Здесь переждать следует. Верблюдов уложат, мы меж ними ляжем и ждем.

— Долго? — обращаясь непосредственно к вождю туарегов, спросил Маркитанов.

— Амессан сказал, — Идигер вновь сослался на главного караванщика, — главное — «сердце» ветра переждать. В ночь, говорит, дальше пойдем.

— Короче, спешивайся, кавалерист, — скомандовал Черныш. — Только после того, как слезешь с верблюда, походить и размяться не забудь, иначе потом ходить только в раскоряку будешь, а может, по-любасу будешь, — подбодрив таким образом своего ночного собеседника, Анатолий Анатольевич двинулся дальше.

Несмотря на бушующий ураган, подполковник Черныш приказал выставить охрану. Хотя практического смысла в ней почти не имелось: появление врагов — один шанс на миллион. Даже если бы противник организовал пешую погоню, найти небольшой одиночный караван в этом море песка и пыли не представлялось возможным — пустыня большая, почти одинаковая, для знающего человека вправо-влево возьми, везде дорога. Путь один, а дороги разные, главное — уметь дойти до очередного оазиса.

В сравнении с обжигающим воздухом, песок, на который, сунув под голову свертки с оружием, улеглись разведчики, казался не таким уж и горячим. Укрывшись лисамом, Маркитанов напился водицы и, поудобнее пристроив голову, закрыл глаза. Под тканью дышалось тяжело, к тому же после выпитой воды катил градом пот. Наверное, поэтому, несмотря на усталость и одолевающую сонливость, уснуть, как назло, никак не получалось. Спертый под материей воздух не желал насыщать легкие достаточным количеством кислорода, появилось желание распахнуть лисам и подставить лицо ветру. И только понимание того, что этот внешний воздух отнюдь не свеж, а наполнен миллиардами пылинок, не давало подобному желанию воплотиться в реальность. Прапорщик погрузился в раздумья, точнее, в мечты о скором возвращении домой. А самум продолжал шуметь и забрасывать песком остановившийся в пути караван, под его шумное завывание прапорщик и уснул.

Ему снилась цветущая яблоня. Белые соцветия на фоне серо-коричневых с зеленоватым оттенком ветвей. Почему? Наверное, потому, что из детства Маркитанову больше всего запомнилась именно цветущая яблоня. Ни речка, ни хоккей, в который он мог играть чуть ли не целыми днями, ни школа и школьные друзья, а цветущая яблоня. Он помнил каждую весну, белые с красноватым отливом лепестки цветков, вьющиеся над ними пчелы, гудящие шмели. Может, потому и помнил, что яблоня у них была всего одна? А может, потому, что это самое красивое, что было в весенней природе после долгого зимнего белоснежья? Яблоня… ему снилась яблоня, раскинувшиеся во все стороны разлапистые ветки, покрытые цветами так, что издалека плодовое дерево казалась огромным белым шаром. Он любовался, и только приходящий откуда-то извне шум ветра не давал полностью насладиться этой красотой. Сон продолжался — весеннее солнце пригревало, хотелось растелешиться [4] и прыгнуть в озеро, на берегу которого росла та единственная на всю округу яблоня. Яблоня, каким-то чудом избежавшая топора в период хрущевского налогообложения. Хотелось ощутить прохладу весенней, пробирающей до костей, воды. Он потянулся рукой к груди, ухватился за обшлаг и дернул, срывая с себя одежду… И в тот же миг мощный порыв ветра сорвал нежные лепестки цветов, обнажил голые, темные, мшистые от долгих прожитых деревом десятилетий ветви. А ветер, видимо, желая заставить яблоню склониться в поклоне, ударил снова. Непокорное дерево хрипло закричало продолжительным треском, но устояло. Третий порыв сломил упорное сопротивление: ствол хрустнул и переломился. Старая яблоня, как сухое перекати-поле, крутясь, понеслась по проселку, ведущему к деревенскому кладбищу. Паника, ужас охватили спящего, стало трудно дышать. Почувствовав на лице песок, пыль в носу и на губах, он попытался протестующе закричать, не смог и… и, проснувшись, распахнул веки.

Маркитанов осознал себя сидящим. В душе покой и умиротворение, будто и не было тревожного сновидения, лишь, туманная картинка на безвозвратно удаляющемся горизонте. А вокруг бушевала буря, укрывавший до этого момента платок-лисам мотало ветром, по открытому лицу нещадно били несомые шквальным ветром песчинки. Пот, выступивший по всему телу, обильно пропитал одежды. Короткий сон не принес отдыха, только мышечную слабость и душевное смятение. Прапорщик Маркитанов не верил в пророческие сны, но лишний раз предпочитая не рисковать, повернул голову влево и трижды плюнул. Нос и рот наполнились пылью. Начав чихать, Дмитрий поспешно укрылся за тканью лисама и вновь улегся на горячий песок пустыни. Сна не осталось ни в одном глазу. А ветер продолжал серчать и кидаться пылью…

Переждав пик силы самума, караван снова отправился в путь. Постепенно шквальные порывы прекратились, а потом ветер и вовсе стих. Наступил очередной день в жизни тысячелетней пустыни. За спиной оставались все новые тысячи пройденных шагов. Песок все больше и больше уступал место камню. Порой большие и маленькие, они лежали под ногами верблюдов сплошным ковром. Пару раз путники, спускаясь и поднимаясь, пересекали сухие русла древних рек. Маркитанов поймал себя на мысли, что Сахара некогда жила совсем другой — цветущей жизнью. Но время изменило все — реки высохли, зеленые долины сменились песками, животные либо откочевали, либо погибли. Огромные территории обезлюдели… Что поделаешь — природа. Но